— Так вот, послушай, Пейви: ставки, на мой взгляд, не столь уж тяжкое преступление, как история с этим несчастным мальчиком. Не хочу обсуждать все это; то, что ты его признал сыном, конечно правильно и честно. Однако самый факт его появления на свет нельзя обойти — это по меньшей мере позорно; а поскольку ты имеешь должность в моей церкви — это является богохульством.
— Вы, может быть, правы в своих суждениях, сэр, а может быть, и нет. Уж вы меня простите, но мы можем мерить других только по своей мерке, а ведь одни другого никогда до конца не поймет — так, значит, я мы не можем судить о других правильно, потому что все мы друг от друга чем-нибудь да отличаемся. Ну, а касательно того, что я богохульник, — вот тут уж мне кажется, будто сами же вы стараетесь научить всемогущего, как меня судить.
— Пейви, — изрек торжественно пастор, — скорблю о тебе до глубины души. Не будем продолжать этот тягостный разговор, мы оба о нем будем сожалеть. В приходе, откуда я пришел сюда, был один человек, он был безбожник и богохульствовал. Впоследствии он оглох. Раскаялся ли он? Нет, потому что возмездие последовало через долгое время после проступка. Он снова стал богохульствовать — и ослеп. Не сразу: для своих деяний господь располагает вечностью. Но и тогда упрямец не раскаялся. Это и есть то самое, — продолжал пастор нудным голосом, — с чем призвана бороться церковь: отсутствие понимания самого явного знамения и нежелание в дальнейшем исправить Свою ошибку. Фамилия бедняги была Клопсток. Его сестра — ты хорошо ее знаешь, Джейн Клопсток — теперь служит у меня кухаркой.
Тут пастор встал и поднял руку.
— Господь да благословит тебя, Пейви.
— Благодарю вас, сэр, — ответил Дэн. — Я все понял.
Он пошел домой в самом мрачном настроении. В деревне больше никому не было дела до его проступков, всем это было совершенно безразлично, и никто не осуждал его, даже напротив. Но удар был нанесен, и теперь уже ничего нельзя было сделать; хоть о нем и предупреждали заранее, он был тяжел. И к тому же боль эта со временем не могла утихнуть, потому что Дэна лишили главной возможности петь — искусство, в котором он достиг настоящего мастерства, — в этом прекрасном, мирном окружении, которое он так любил. Злость его нарастала, и в буйный и дерзновенный субботний вечер в «Белом олене» он исполнил следующие вирши на мотив «Британских гренадеров»:
Все это было злобной клеветой на достойнейшего человека, придуманной во гневе и вызвавшей раскаяние сразу же после исполнения.
Начиная с этого времени Дэн бросил пить и целиком посвятил себя малышу, маленькому Мартину (который, как предположил один тэсперский шутник, возможно приходился сродни небезызвестной Бетти[19]). Однако голос Дэна теперь редко звучал на дорогах, где он проезжал. Они покрылись зимним льдом, эти дороги, но не потому он теперь молчал. Причиной его молчания было удаление из хора, и нельзя сказать, что тут были затронуты религиозные чувства — очень уж мало было их у Дэна Пейви, — но дело было в торжественном великолепии хорала; ведь этот хорал он украшал своим единственным даром, которым с таким пылом и гордостью делился со всеми окружающими с самого детства. Лишить Дэна всего этого — значило лишить его самого дорогого в жизни: возможности проявить себя в том искусстве, где он добился полного триумфа.
Когда пришла весна, как-то вечером он поехал за несколько миль в город, чтобы поговорить с хормейстером. С этого времени Дэн Пейви каждое воскресенье дважды ездил петь в церкви, находившейся за семь-восемь миль, что и хранил в глубочайшей тайне от обитателей Тэспера вплоть до своего выступления на музыкальном фестивале графства, где он завоевал ценный приз в конкурсе теноров-солистов. После этого Дэн снова обрел себя. По своему незрелому представлению он счел себя оправданным, и опять зазвучали его веселые песни по дорогам долины, как они звучали постоянно вот уже двадцать лет.