— И ты из-за этого нервничаешь.
— Неправда, — упрямо ответила Тея, глядя, как доктор возвращает книгу на полку.
Он достал черный кожаный саквояж, надел шляпу и вместе с девочкой спустился по темной лестнице на улицу. В небе висела полная летняя луна. На данный момент она была неоспоримым фактом. За пределами городка равнина была такая белая, что каждый куст полыни четко выделялся на фоне песка, а барханы казались сверкающим озером. Доктор и Тея шли по песку к мексиканскому поселку. Доктор снял соломенную шляпу и понес ее в руке.
Тогда в Колорадо к северу от Пуэбло мексиканские поселения были редкостью. И этот-то поселок возник случайно. Испанец Джонни стал первым мексиканцем в Мунстоуне. Штукатур-маляр, он работал в Тринидаде, когда Рэй Кеннеди сообщил ему, что в Мунстоуне бум и строят кучу домов. Джонни обосновался в Мунстоуне, и через год после этого приехал его двоюродный брат, Фамос Серреньос, и нанялся на кирпичный завод. Потом приехали кузены Серреньоса — помогать ему. Потом случилась забастовка железнодорожников, и главный механик взял артель мексиканцев работать в депо. Мексиканцы с разноцветными одеялами и музыкальными инструментами прибывали так тихо, что в Мунстоуне и не заметили, как вырос целый квартал: дюжина семей, а то и больше.
Подходя к оштукатуренным домикам, Тея и доктор услышали звуки гитары. Сочный баритон — это был Фамос Серреньос — пел La Golandrina[11]. Перед каждым мексиканским домом был аккуратный дворик: живые изгороди из тамариска, цветы и дорожки, окаймленные ракушками или белеными камнями. В доме Джонни было темно. Его жена, миссис Тельямантес, сидела на пороге и расчесывала длинные иссиня-черные волосы. (Мексиканские женщины подобны спартанцам: когда они в беде, когда влюблены, когда попали в какое угодно трудное положение, они беспрестанно расчесывают волосы.) Она встала без смущения и без извинений и поприветствовала доктора, не выпуская из рук гребня.
— Добрый вечер, входите, пожалуйста, — произнесла она низким мелодичным голосом. — Он в задней комнате. Я сейчас засвечу огонь.
Она проводила их в дом, зажгла свечу и вручила доктору, указав на спальню. Ушла обратно и села на прежнее место, на порог.
Доктор Арчи и Тея вошли в спальню, темную и тихую. В углу была кровать, застеленная чистым бельем, и на ней лежал человек. Рядом на столике стоял стеклянный кувшин, до половины заполненный водой. Испанец Джонни выглядел моложе своей жены и здоровым был очень красив: стройный, с золотистой кожей, волнистыми черными волосами, округлой гладкой шеей, белыми зубами и пылающими черными глазами. Профиль у него был сильный и суровый, как у индейца. Его называли диким, но эта дикость проявлялась только в лихорадочных глазах и красных пятнах румянца на смуглых щеках. Сегодня кожа была зеленоватой, а глаза — как черные ямы. Джонни открыл их, когда доктор поднес свечу к его лицу.
— Mi testa, — пробормотал он. — Mi testa, доктор. La fiebre![12]
Увидев в изножье кровати спутницу доктора, он попытался улыбнуться и снисходительно воскликнул:
— Muchacha![13]
Доктор Арчи засунул ему в рот термометр:
— Ну-ка, Тея, беги-ка на улицу и подожди меня там.
Тея бесшумно проскользнула сквозь неосвещенный дом наружу и села рядом с миссис Тельямантес. Мрачная мексиканка была явно не расположена к разговорам, но кивнула дружелюбно. Тея села на теплый песок, спиной к луне, лицом к миссис Тельямантес на пороге, и принялась считать цветы на плетях луноцвета, обвивающих дом. Миссис Тельямантес всегда считалась некрасивой. Такие характерные лица не нравятся американцам. Похожий типаж — с развитым подбородком, большим подвижным ртом, высокой переносицей — нередко встречается в Испании. Миссис Тельямантес не умела подписывать свое имя и с трудом читала. Ее сильная натура была самодостаточна. В Мунстоуне миссис Тельямантес славилась в основном тем, что терпела своего неисправимого мужа.
Никто не знал точно, что неладно с Джонни, и все его любили. Такая всеобщая любовь была бы необычной и для белого мужчины, а для мексиканца и вовсе беспрецедентна. Джонни губили его таланты. У него был высокий дребезжащий тенор, и он виртуозно играл на мандолине. Время от времени он впадал в безумие. Никак иначе его поведение не удавалось объяснить. Он был умелый работник, и — когда работал — обязательный и трудолюбивый, как ослик. Потом однажды ночью он возникал в гуще посетителей в салуне и начинал петь. Он пел, пока хватало голоса, пока не начинал хрипеть и задыхаться. Тогда он принимался играть на мандолине и пить, пока у него не закатывались глаза. Наконец, когда салон закрывался, когда Джонни выставляли на улицу и его больше некому было слушать, он убегал — вдоль железнодорожных путей, прямо через пустыню. Он всегда умудрялся забраться в товарный поезд. Миновав Денвер, он зарабатывал игрой на мандолине, переходя из одного салуна в другой в южном направлении, и наконец пересекал границу. Он никогда не писал жене, но скоро ей начинали приходить по почте газеты из Ла Хунты, Альбукерке, Чиуауа с отчеркнутыми заметками, в которых говорилось, что Хуан Тельямантес со своей чудесной мандолиной выступит в кафе-гриле «Кролик» или в салуне «Жемчужина Кадиса». Миссис Тельямантес рыдала, ждала и расчесывала волосы. Выжатый досуха, выгоревший, полумертвый Джонни, ее Хуан, всегда возвращался к ней под крыло — однажды с опасной ножевой раной в шее, другой раз без пальца на руке. Но он и четырьмя пальцами играл не хуже, чем пятью.