Третью группу составляли: молодая девушка, смуглая и некрасивая собой, и молодой человек, наружности, напротив, весьма красивой, в которой, несмотря на европейский партикулярный костюм, сквозило нечто кавалерийско-военное. В восточном типе девушки ясно сказывалось фамильное сходство с кавалером Станислава, а в молодом человеке – с пепельнокудрой полной дамой в белом вуале и со старцем-гаменом. И девушка, и молодой человек мало как-то интересовались друг другом – совершенный контраст двум остальным группам. Девушку больше занимал роман Поля Феваля, а молодого человека – красота собеседницы двух старцев. Его более тянуло все к этой последней, чем к своей соседке, но незаметный взгляд пепельной дамы каждый раз останавливал его подле некрасивой девицы. От зоркого взгляда рыжебородого джентльмена не ускользал этот немой разговор, и он каждый раз только чуть-чуть улыбался про себя какой-то двусмысленной улыбкой, незаметно перекидываясь взглядом с собеседницею старцев.
Наконец пепельная дама не выдержала и подозвала к себе молодого человека.
– Вольдемар, ты забываешь наш разговор, – сказала она ему тихо, весьма близко подвинувшись к его лицу.
– Какой это, maman[114]? – спросил он небрежно.
– Наши планы…
– Но ведь это скучно!
– То от тебя никогда не уйдет, а тут – состояние… Ты забываешь…
– Brigadier, vous avez raison![115] – шутливо ответил он, целуя ее руку, и уселся на прежнее место, затем чтобы снова не обращать почти никакого внимания на смуглую девицу.
– Господа, мы у пристани – конец игре! – сказала красивая дама своим обязательным старцам, захлопывая пружину дорожной сумки.
– Игре, но не знакомству, баронесса? – заметил гамен и вставил стеклышко.
– Так не забудьте же имя… генеральша фон Шпильце, – весьма тихо сказала княгиня рыжему джентльмену, выходя с помощью его из вагона.
Тот ответил молчаливым, но многозначительным пожатием руки.
На платформе все это маленькое общество, перезнакомившееся между собой за границей и еще теснее сплоченное теперь путешествием, весьма дружески продолжало болтовню и прощание, в ожидании своих людей и экипажей. Наконец кавалер Станислава вместе с некрасивой девицей сели в щегольскую двухместную карету, запряженную кровными рысаками; в столь же щегольской коляске поместились гамен с пепельной дамой и молодым человеком, а рыжебородый джентльмен и баронесса – в наемном экипаже и со всеми чемоданами отправились вдвоем в отель Демута.
– Ну, как твои дела? – спросил он ее в карете.
– Успешны; девятьсот тридцать в выигрыше да впереди тысяча шансов: трем дуракам головы вскружила. А ты как?
– Так же, как и ты… Вообще, петербургский сезон, кажется, обещает… У тебя не бьется сердце? Нисколько?
– Да чего ж ему биться? – удивилась она.
– Как! а воспоминания?.. Тогда и теперь – Боже мой, какая разница!
Баронесса опять улыбнулась своею презрительною мимикой и ничего более не ответила.
Кажется, не для чего прибавлять, что рыжебородый джентльмен, которого баронесса фон Деринг называла своим братом, был Ян Владислав Карозич, как значилось в отметке полицейской газеты. В кавалере Станислава и его некрасивой спутнице тоже нетрудно узнать коллежского советника Давыда Георгиевича Шиншеева с дочерью Дарьей Давыдовной. Зато редко бы кто, после двадцатилетнего расстояния, решился признать в расслабленном гамене, в этом полушуте гороховом, страдающем размягчением мозга, прежнего гордого Чайльд-Гарольда и великосветского льва – князя Дмитрия Платоновича Шадурского.