Трудно поставить в один ряд Петра Муромского и Ростислава Ярославича, еще труднее отождествить их. Более того, к моменту смерти старшего брата Святослава князь имел уже взрослого сына Глеба, следовательно, жениться в годы его краткого правления никак не мог. Женился Ростислав раньше, а это противоречит сюжету «Повести…».
Резюмируем: черт сходства между Петром Муромским и Ростиславом Ярославичем примерно столько же, сколько и черт различия. А судьба последнего напоминает житие святого молитвенника еще меньше, чем судьба Давыда Юрьевича…
Остается подвести итоги.
Невозможно с твердой уверенностью сказать, кто из исторических правителей Мурома является прообразом князя Петра. Можно лишь расположить версии в порядке убывания степени их правдоподобности[60].
Наиболее вероятная гипотеза, думается, — та, что связывает Петра Муромского с князем Давыдом Юрьевичем. Как минимум черты этого правителя, чья деятельность отражает великие повороты в судьбе Северо-Восточной Руси, поступки его, какая-то память о столь значительной фигуре в самом Муроме могли повлиять на образ, нарисованный книжником XVI века. Муром знал в своей истории только двух по-настоящему значительных персон: святого Глеба Муромского и Давыда Юрьевича. Даже если Петр Муромский правил в иное время, на историю его жизни могли наложиться факты, взятые из судьбы Давыда Юрьевича, — просто из-за политической значительности последнего[61].
На втором месте — версия, указывающая на последний период существования независимого Муромского княжества, то есть XIV век, особенно же на середину — вторую половину столетия. В этом случае Петр Муромский ассоциируется с братом князя Василия из родословия Овцыных. У этой версии есть дополнительное достоинство. Сразу после того, как Муром оказался присоединен к владениям великого князя Московского, сама Москва, с ее развитой книжной культурой, легче могла воспринять в качестве муромского духовного наследия историю, которая случилась относительно недавно и еще свежа в умах. А восприняв ее при Василии I, присоединившем славный град Муром, московские книжники на протяжении полутора веков без тени сомнения передавали сюжет о Петре и Февронии. Вплоть до времен, когда на его основе возникла «Повесть…».
Наконец, третьей по степени обоснованности следует признать гипотезу, связывающую Петра Муромского с князем Ростиславом Ярославичем. И в данном случае приходится сделать ту же оговорку: если Ростислав Ярославич и не является князем Петром, то какие-то мотивы из его биографии 400 лет спустя могли быть привязаны московским книжником к житию святого.
Но помимо перечисленных трех вариантов надо учитывать еще одну гипотезу: у князя Петра нет одного, твердо определенного прототипа. Автор «Повести…» пусть и хорошо знал историю Муромского княжества, но, видимо, не смог со всей твердостью разобраться, когда и при каких обстоятельствах правил Муромом князь-змееборец. Весьма вероятно, что под пером его слились воедино народные воспоминания, летописные известия и церковные легенды о нескольких выдающихся личностях Муромского княжеского дома. Житие того самого Петра, чьи мощи покоятся ныне в Муроме, могло обрасти эпизодами из судеб иных князей, правивших до или после него.
У кого-то может возникнуть вопрос: а не почитаем ли мы литературных героев, под историей которых вообще нет никакой фактической почвы? Это, безусловно, не так.
Прежде всего, у мощей святых Петра и Февронии древняя история. Муром на протяжении веков хранил их задолго до того, как церковный книжник написал «Повесть» о святой чете. Невозможно представить, чтобы наше духовенство времен Святой Руси с таким усердием берегло память каких-нибудь случайных людей. Напротив, лишь истинная святость могла породить столь прочное, столь верное поклонение муромчан. У гробницы святых Петра и Февронии не раз случались чудеса, а российские государи, время от времени приезжавшие в Муром, горячо молились у гроба чудотворцев.
Церковь с полным знанием дела одобрила акт канонизации.
Иными словами, тут нет места для сомнений и разночтений: святые Петр и Феврония — исторические личности. Их жизнь — факт.
Другое дело, что мы, к сожалению, имеем слишком мало сведений о них, а потому не можем точно сказать, когда именно они жили.
И в связи с этим хотелось бы призвать к одной древней христианской добродетели: трезвению. Хотелось бы знать о Петре и Февронии больше, чем мы сейчас знаем. Но неправильно, обсуждая судьбы святых, с категоричностью выдавать за твердое знание то, в чем должной твердости пока нет, выдавать мнение за истину. Тут нужна большая осторожность.
60
Вообще говоря, версий, предлагающих ту или иную персонификацию Петра Муромского, гораздо больше. Но ничтожность фактической базы, которая могла бы послужить их обоснованием, заставляет отказаться от их изложения.
61
Особенно если учитывать свидетельство «Степенной книги царского родословия» середины XVI столетия, где о князе Давыде Юрьевиче говорится как о Петре Юрьевиче, во иноках Давиде. Некоторая натяжка, думается, была видна уже в XVI веке ученым книжникам Московского митрополичьего дома, работавшим над созданием «Степенной книги». Иначе вряд ли появилось бы это уточнение про монашеское имя князя: многие из Рюриковичей перед смертью принимали монашеский постриг, но далеко не у всех из них иноческое имя указано в «Степенной книге». Так, например, в тексте «Степенной книги» сказано, что князь Даниил Московский принял постриг, но его иноческое имя не упомянуто, хотя Церковь высоко чтила Даниила Александровича, а династия Московских Рюриковичей видела в нем своего основателя, то есть одного из величайших государей старой, удельной Руси: Книга степенная царского родословия. М., 1775. Ч. 1.С. 377–380.