Итак, Франция – мир, в котором господствует игра, в котором все ценности мнимые; даже воображение французов не знает ничего, кроме «форм обветшалых и давно вышедших из употребления». В любом проявлении французского умонастроения русские писатели ищут и находят следование не ими придуманному обряду, бесплодный формализм, исключающий всякое стремление к истине. Хомяков упрекает Францию в том, что она живет, «размельчая и дробя все цельное и живое и подводя все великое под мелкий уровень рассудочного формализма». Тургенев даже во Французской революции не видит ничего, кроме формализма и традиционных стереотипов, а Достоевский строит целую теорию французской культуры как культуры законченных, застывших форм, а о жизни французов говорит, что она решительно у всех подчиняется одним и тем же правилам. Из этого он выводит паническую боязнь французов отступить от установленных норм, их страх показаться смешными – феномен, который русские литераторы заметили уже очень давно. Для русского наблюдения французский формализм неразрывно связан с любовыо французов к порядку. Люди сдержанные и умеренные – иронизирует Ольга Форш; «Париж сжимается, уменьшается по доброй воле, замыкается в самом себе», ехидствует Зинаида Гиппиус; повсюду заставы и перегородки, замечает Иван Аксаков, а Гоголь говорит о французе: «далее известной глубины уже нельзя было погрузить вопроса в его душу, не вонзалось далее острие мысли».
В первую очередь направленность антифранцузских памфлетов русских авторов характеризует самих памфлетистов. Они постоянно сталкивают два мира: один – мир становящийся, диалектический, где личность стремится стать лучше, возвышеннее, где ценности уравновешивают друг друга, другой – служащий мишенью для сарказмов – статичный мир» прописных истин», мир законченный, а значит, лишенный будущего, не знающий ничего, кроме форм обветшалых, потому что усвоенных от предшествующих поколений, мир неразрешенных противоречий, мир, в котором, по Достоевскому, царит принцип индивидуальности и себялюбия 3* . Главное средоточие подобной идеологии – буржуа; его-то и разоблачают русские литераторы; их обличения Франции – это обличения страны, где наличествует настоящая гегемония настоящей буржуазии. Разумеется, именно Францию имеет в виду Достоевский, когда говорит: «Вообще буржуа очень неглуп, но у него ум какой-то коротенький, как будто отрывками. У него ужасно много запасено готовых понятий, точно дрова на зиму, и он серьезно намеревается прожить с ними хоть тысячу лет». Современная писательница Ольга Форш поставила эти слова эпиграфом к своему сборнику рассказов о Франции. Неугасимая ненависть к буржуа и «классовая» вражда к буржуазной Франции характерны для самых разных русских писателей: Лескова, Герцена, Салтыкова, Леонтьева, Достоевского, Тургенева, Батюшкова, Блока и Андрея Белого. Буржуазия – «сифилитическая язва на теле Франции», – утверждает в 1847 году Белинский. Истинный французский флаг – это толстое брюхо буржуа, вторит ему в 1906 году Максим Горький. Поразительно, с каким горячим сочувствием и даже почтительным восхищением отзываются русские литераторы обо всех антибуржуазных тенденциях французской жизни. Из героев Великой французской революции русским особенно по сердцу пришелся Бабёф, «первый человек, говоривший еще восемьдесят лет тому назад пламенным первым революционерам, что вся их революция в сущности дела есть не обновление общества, а лишь победа одного могучего класса общества над другим на основании принципа: ote-toi de la que je m'y mette» [уйди отсюда и уступи место мне – фр.]. Это высказывание Достоевского повторяют дословно Бакунин и Эренбург. В литературе какой другой страны найдется столько восторженных описаний революционеров 1848 года (см. Герцена, Салтыкова, Успенского)? Самые искренние похвальные слова французским труженикам произносят именно русские авторы, а Лев Толстой осуждает французских писателей за их «непонимание жизни и интересов простого народа» 4* . Если и проскальзывают кое- где в сочинениях русских литераторов нотки недоверия по отношению к французским пролетариям, то лишь из-за того, что эти последние того и гляди обуржуазятся. Так, Достоевский говорит о французских работниках, что они «тоже все в душе собственники. Весь идеал их в том, чтобы быть собственниками и накопить как можно больше вещей». Леонтьев убежден, что если бы произошла во Франции социальная революция, то на смену сотне тысяч богатых буржуа пришли бы сорок миллионов мелких буржуа, по духу нисколько от прежних буржуа не отличающихся.
Мы попытались показать, что мифический образ Франции, созданный русскими авторами, есть не что иное, как отражение русского умонастроения. Не менее интересно было бы выяснить, в какой степени отражает этот миф реальное состояние Франции и, с другой стороны, в какой степени описания России, столь многочисленные во французской литературе, отражают умонастроения их авторов-французов. Очень поучительно было бы сопоставить суждения русских писателей о Франции – упрямый протест против французского образа жизни, непреклонное желание провести границу между двумя культурными мирами (намерения, которые так отчетливо видны в антологии «Мы и они» ) – с основными темами современной французской литературы, где сегодня в большой моде самокритика. […] Однако обсуждению проблем французского национального характера не место в журнале, посвященном славянскому миру.
Перевод с французского Веры Милъчиной
Текст иллюстрирован работами Сержа Полякова и Юрия Анненкова из коллекции профессора Рене Герра (Париж), опубликованными в книге Елены Монегалъдо «Русские в Париже. 1919-1939». М., «Кстати», 2001.
Примечания
1* Савич О., Эренбург II. Мы и они. Берлин, 1931.
2* Многие высказывания русских авторов, приведенные в нашей статье, не вошли в сборник Савича и Эренбурга.
3* Герцен в «Письмах из Франции» рассуждает в сходных выражениях о вечной приверженности французов исключительному праву собственности, о назойливой бесцеремонности их законодательства, касающегося личного имущества.
4* Этот же упрек повторил, недавно чешский публицист Г.Винтер в «Книге о Франции» (Прага, 1930).
Петр Великий и Людовик XIV скрытое противопоставление в России XVIII века
Владимир Берелович
1. Франсуа Жирардон (1628-1715) Конная статуя Людовика XIV. 1699 Гравюра. 1744
Сравнивая в «Письмах русского путешественника» Петра Великого и Людовика XIV, Карамзин, хотя и отзывается о Короле-Солнце с должным пиететом, пожалуй, отдает, предпочтение русскому монарху По-видимому, этот текст стал первым прямым сопоставлением двух государей, проведенным русским автором; сравнение это было тем более неожиданным, что в политическом отношении французская монархия на первый взгляд ни в малейшей степени не служила образцом ни Петру Первому, ни его преемникам. Тем не менее кажется, что здесь, как и во многих других случаях, Карамзин обнажил скрытый топос XVIII века и придал законченную, ясную форму сопоставлению, которое прежде приходилось прочитывать между строк.