Пиршество у графини Котлубай
Трудно определить с полной уверенностью, что укрепило мои близкие отношения с графиней Котлубай,— разумеется, говоря о близких отношениях, я имею в виду ту ничтожную степень сближения, какая только и может существовать между знатной светской дамой, аристократкой до мозга костей, и человеком из кругов достойных, порядочных, но всего лишь мещанских. Я тешу себя надеждой, что, быть может, определенная возвышенность суждений, которую иногда удается мне проявить в благоприятных обстоятельствах, глубокие воззрения и некоторая склонность к идеализму благорасположили ко мне привередливую графиню. Ведь я с детства ощущал себя мыслящим тростником, для меня характерна была тяга к возвышенным проблемам, и часто долгие часы проводил я в размышлениях над предметами высокими и прекрасными.
Таким образом, моя бескорыстная любознательность, благородство мышления и романтическая, аристократическая, идеалистическая, слегка анахроничная в наше время направленность мыслей открыли мне, как я предполагаю, доступ к птифурам графини и к ее легендарным победам по пятницам. Она выступала патронессой на благотворительных базарах и преклонялась перед музами. Вызывала восхищение ее бурная деятельность на ниве милосердия — широко славились ее благотворительные чаепития, артистические five o’clock, на которых она выглядела словно некая Медичи, и вместе с тем всеобщее любопытство привлекала малая гостиная ее дворца: в этой
замечательной малой гостиной графиня принимала только избранных, весьма ограниченный круг по-настоящему близких людей, к которым она относилась с полнейшим доверием.
Но больше других славились у графини постные обеды по пятницам. Эти обеды служили ей, как она сама говорила, передышкой в полосе повседневной филантропии, были чем-то вроде праздника и воспарения.
— Я хочу иметь что-нибудь и для себя,— с печальной улыбкой сказала графиня, приглашая меня в первый раз, два месяца назад, на один из этих обедов.— Прошу пожаловать ко мне в пятницу. Немножко пения, музыки, несколько самых близких людей — ну и вы... и поэтому в пятницу чтобы не было даже намека на мысль о мясе,— она слегка вздрогнула,— об этом вашем вечном мясе, об этой крови. Слишком много плотоядности! Слишком много мясных испарений! Уж и счастья не видите, счастья — кроме как в кровавых бифштексах, уклоняетесь от поста — мерзкие мясные объедки вы пожирали бы беспрерывно целыми днями. Я бросаю перчатку,— добавила она, изысканно щуря глаза, как всегда многозначительно и символично.— Я хочу доказать, что пост — это не диета, а пиршество духа!
Какая честь! Оказаться в числе десяти — пятнадцати знатнейших особ, которые удостоены чести посещать постные обеды у графини! Мир высшего света всегда притягивал меня и гипнотизировал, а тем более мир обедов. Возможно, тайной мыслью графини Котлубай было выстроить нечто вроде нового бастиона Святой Троицы против современного варварства (недаром кровь Красиньских текла в ее жилах) — должно быть, она следовала глубокому убеждению, что родовая аристократия призвана не только придавать внешний блеск балам и приемам, но и во всех областях, как духовных, так и художественных, силой своей высшей породы способна обеспечить себе духовную автаркию — то есть самоудовлетворение,— и посему для претворения в жизнь идеи подлинно возвышенного салона достаточно в любом случае создать салон аристократический. Это была мысль архаичная, несколько боговдохновенная, но, во всяком случае, в почтенном своем архаизме невероятно смелая и глубокая, каковой, безусловно, и следовало ожидать от наследницы древнего гетманского
рода И действительно, когда за столом в античной трапезвдали от трупов и убийств, от миллиарда зарезанных волов представители стариннейших родов под предводительством графини воскрешали платоновские пиры — казалось, что дух поэзии и философии витает среди хрусталя и цветов, и слова, будто зачарованные, сами складываются в рифмы.
Был среди гостей, например, один князь, который по просьбе графини взял на себя роль интеллектуала и философа, и делал он это так по-княжески, так красиво и благородно провозглашал идеи, что сам Платон, заслышав такие речи, пристыженный, стал бы, пожалуй, с салфеткой за его стулом, чтобы менять тарелки. Была баронесса, которая взялась украсить собрание пением, хотя никогда прежде пению не обучалась, и я сомневаюсь, что Ада Сари на ее месте сумела бы извлечь из себя столько прекрасных звуков… Нечто невыразимо чудесное, чудесно вегетарианское, я бы сказал — роскошно вегетарианское было в той гастрономической умеренности, которая царила на этих приемах, а огромные состояния, смиренно склоненные над порцией кольраби, производили неизгладимое впечатление, особенно на фоне ужасающей плотоядности современных взаимоотношений. Даже зубы наши, зубы грызунов, ухитрялись здесь утрачивать свою каинову печать... Что же касается кухни, то, безусловно, вегетарианская кухня графини не имела себе равных; необычайно насыщенным был вкус ее фаршированных рисом помидоров, а ее омлеты со спаржей отличались непревзойденной сочностью и феноменальным запахом.
В ту пятницу, о которой пойдет речь, я снова по прошествии нескольких месяцев был удостоен приглашения и, как обычно не без некоторой робости, въезжал на скромной пролетке под античный портик дворца, расположенного вблизи Варшавы. Но вместо ожидаемой, компании я застал из гостей только двоих, к тому же отнюдь не самых знатных — дряхлую, беззубую маркизу, которая поневоле предпочитала овощи во все дни недели, а также одного барона — барона де Апфельбаума, происхождения весьма сомнительного: избытком миллионов и своей матерью — родом из князей Пстрычиньских — окупал он отсутствие предков, а также свой одиозный нос. С самого начала я почувствовал почти неуловимый диссонанс... как бы некую дисгармонию... более того — суп из протертой тыквы — spécialité de la maison[1]
,— суп из сладкой тушеной тыквы, который подали на первое, оказался против ожидания жидким, водянистым и малопитательным. Несмотря на это, я, разумеется, не выразил ни малейшего удивления или разочарования (такого рода проявления уместны где угодно, только не у графини Котлубай), а, напротив, с просветленным и исполненным благости лицом отважился на комплимент:
Нельзя не восхищаться таким вкуснейшим супом,
К тому ж приготовлен он без убийства
и трупа.
Как я уже отмечал, на приемах у графини по пятницам стихи сами собой наворачивались на язык вследствие исключительной гармонии и творческого полета этих собраний — было бы просто бестактностью не переплетать рифмами периоды прозы. И вдруг (я пришел в ужас!) барон де Апфельбаум, который, как необыкновенно тонкий поэт и искушенный гурман, был особенным почитателем окрыленной гастрономии нашей хозяйки, наклоняется ко мне и шепчет на ухо с плохо скрытым отвращением и злобой, которой я никогда от него не ожидал:
Суп прославил бы Европу,
Если б повар не был...
Пораженный этой выходкой, я закашлялся. Что он хотел сказать? К счастью, в последний момент барон опомнился. Теперь все вокруг мгновенно совершенно преобразилось. Обед казался едва ли не призраком обеда, еда была скверной, и все повесили нос. После супа подали второе: постную тощую морковь с приправой. Я восхищался духовной силой графини! Бледная, в черном наряде, украшенном розовыми брильянтами, она отважно поглощала безвкусную пищу, заставляя следовать ее примеру. С присущим ей искусством графиня направила разговор в заоблачные выси.
Грациозно помахивая салфеткой, она не без меланхолии продекламировала:
Пусть мыслей засияет высота!
Скажите - в чем таится Красота?
Я тотчас откликнулся, в меру жеманясь и сверкаяманишкой из-под фрака:
Прекрасней всего Любовь, без сомненья,
Она озаряет нас вдохновеньем,
Нас, птичек, не жнущих, не сеющих злаков,
Нас, божьих овечек во фраках.
Графиня поблагодарила улыбкой за безукоризненную красоту моей мысли. Барон, словно породистый рысак, одержимый духом благородного соперничества, шевеля пальцами и рассыпая искры от драгоценных камней, с присущим только ему мастерством обрушил на нас водопад рифм: