Париж, 12 сентября 1865 г., вечером_
Любезный друг мой, вот уже несколько дней, как я здесь. Пришли мы в Булонь и, покуда нас принайтовывали к набережной, такая собралась, толпа, что я невольно задался вопросом, неужто прибытие парохода столь интересно для публики. Надо бы предупредить англичанок, что, стоя во100 время отлива у парапета набережной, они во всей красе демонстрируют100 ноги и даже того более. Целомудрие мое весьма было задето.
Париж нынче пуст, как никогда. Мне, однако ж, он таким нравится. Встаю и ложусь я поздно, много читаю и по целым дням хожу в халате — я обзавелся теперь кимоно, разводами по желтому полю, столь яркому, что даже электрический свет меркнет перед ним.
В Англии скучать особенно не пришлось. Помимо некоторых довольно приятных поездок я написал для «Журналь де Саван» статью о «Жизнеописании Юлия Цезаря»,— я Вам о ней уже говорил. С просьбою о статье ко мне обратились впрямую, а посему пришлось покориться. Вы знаете, сколь высоко я ценю автора и даже самою книгу, но Вы понимаете также всю сложность вещи; оценивая же ее, не хотелось бы прослыть придворным льстецом или говорить малоприятные вещи. Надеюсь, мне удалось выбраться из воды, не слишком замочившись. Из текста я выбрал тот кусок, где говорится, что Республика себя изжила и римский народ провалился бы в тартарары, когда бы Цезарь не спас его. Коль скоро этот тезис верен и поддержать его не составляет труда, я написал вариации на заданную тему. Корректуру я для Вас сохраню. Нравы не перестают совершенствоваться. На днях в Риме умер сын князя К<анино>. Известно, что его родные брат и сестры не слишком богатые люди, тогда как сам он был священнослужителем, епископом и имел 200 тысяч ливров ренты. Вот он и оставил все какому-то секрета-ришке — аббату, которого имел... В точности, как если бы Никомед1 завещал свое царство Цезарю. Бьюсь об заклад, что Вы ничего не понимаете.
Я собрался было поездить по Германии и даже думал застать Вас в Мюнхене, но путешествие мое не состоялось. А я намеревался повидаться с моим другом Кауллой2 — тем любезнейшим евреем, о котором я не раз Вам рассказывал. Однако ж он приехал во Францию сам, поэтому от Германии я отказался. Один из друзей моих, возвратившийся из Швейцарии, не слишком хвалил тамошнюю погоду; и я не стал расстраиваться.
Мне показалось, что Булонь очень похорошела — сказывается это и в общем виде улиц, и в облике жителей. Я заметил нескольких не без кокетства одетых рыбачек и прелестные недавно отстроенные домики; но, Боже, эти англичанки и их шляпы — pork-pies 100! Вчера зашел я к принцессе Мюрат 3, которая почти совсем оправилась после своего ужасного падения. Остался только небольшой синяк вокруг глаза да красноватое пятно на щеке. Она превосходно рассказывает о происшествии. Но ничего не помнит ни о том, как упала, ни о том, что происходило после, в течение трех или четырех часов. Помнит только, как увидела кучера своего — швейцарского полковника, взлетевшего на воздух высоко-высоко над ней; а потом, через четыре часа, очнулась у себя в постели, ж ей казалось, будто голову у нее раздуло, словно тыкву. В течение этого времени она шла без всякой помощи и разговаривала, но ничего не помнит. Надеюсь,— и это вполне вероятно,— что в минуты, предшествующие смерти, сознание тоже выключается. Графиня де Монтихо, по-моему, вполне оправилась после двух операций. Она не может нахвалиться на своего окулиста Либрейха \ который, кажется, вправду великий человек. Постарайтесь никогда не нуждаться в его услугах.
Прощайте, друг любезный; собираюсь в начале той недели поехать на три дня в Трувиль; потом буду тут, пока зима не прогонит. Держите меня в курсе всех Ваших дел, планов и передвижений.
Парижs 13 октября 1865.
Любезный друг мой, Ваше письмо нашел вчера, возвратившись из Биаррица, откуда Их Величества привезли меня в довольно сносной сохранности. Но первое же welcome ** родной земли оказалось не слишком любезным. Нынче ночью у меня случился такой длительный приступ удушья, какого я давно уже не испытывал. Думается, это — следствие перемены климата, а возможно и тех 13 или 14 часов, что я трясся по очень тряской железной дороге. Меня будто просеивали сквозь сито. А утром стало получше. Я никого еще не видел и, полагаю, пока в Париже никого еще нет. Меня ожидало йесколько горестных писем от людей, которые ни о чем другом, кроме как о холере и тому подобном, говорить не могут; все они убеждают меня бежать из Парижа. Здесь же, насколько мне известно, никто об этом и думать не думает, и, по-моему, если не считать нескольких забулдыг, больных серьезных нет. Если 'бы холера начала свое шествие с Парижа, возможно, на нее и внимания бы не обратили. Только марсельцы из трусости и могли оповестить нас о ней. Помнится, я выкладывал Вам мою теорию касательно холеры, умирают от нее только при большом желании, и она настолько обходительна, что никогда не посетит Вас, не послав Вам прежде,— по •примеру китайцев,— своей визитной карточки.