Я что-то пробормотала, благодаря ее. Вокруг суетились дочери тетушки Бозорг, Зухра и Ферест, подавая самым почетным гостям папиросы на подносе и угощая всех чаем. Развеселившиеся дети бегали по всему дому. Взрослые не обращали на них внимания.
Было пополудни. Гости расселись на полу большого холла. Женщины внесли подносы с едой.
Были там блюда с салатами, украшенными редиской, вырезанной в виде прекрасных розочек, и морковкой, подрезанной так, что она напоминала сосновые веточки. Были тарелки с йогуртами и подносы с хлебом в форме блинов, куски острого сыра, высокие пирамиды фруктов, яркий ансамбль которых дополняли подносы с сабзи.[2]
Во дворе официанты раскладывали кушанья, заказанные в ресторане. Здесь были различные вариации, но в одной теме. Заполнявший два котла рис (в одном – белый традиционный, в другом – зеленый, приготовленный с сабзи и крупным горохом, напоминающим лимоны) был приготовлен по-ирански, как учил меня когда-то Муди. Прежде всего рис варится, а потом заливается маслом и выпаривается, пока на поверхности не образуется хрустящая корочка. Это основное блюдо иранского меню дополняется различными соусами, называемыми хореш.
Разложив рис на блюда, официанты посыпали белый рис чем-то вроде мелкой брусники и полили соком шафрана. По этому случаю было приготовлено два вида соуса хореш. Один – излюбленное в нашем доме блюдо – состоял из баклажанов, помидоров и кусков баранины. Второй – из баранины, помидоров, лука и желтого гороха.
Изыском была курица, редкое в Иране лакомство, тушенная с луком и затем обжаренная на масле.
Рассевшись по-турецки на полу или присев на одно колено, иранцы набросились на еду с жадностью. Из приборов были поданы только большие, как шумовки, ложки. Некоторые пользовались ими, помогая себе руками или кусками свернутого хлеба; были и такие, что не утруждали себя даже ложками. Разговаривая, они запихивали пищу в рот пальцами. Эта неаппетитная сцена сопровождалась дискуссией на языке фарси. Почти каждая мысль заканчивалась фразой «инш Аллах!».[3] Это было ужасно – взывать к святому имени Аллаха и одновременно плевать вокруг едой.
Я пыталась есть, но мне было тяжело наклоняться и доставать еду, сохраняя равновесие и скромность. Узкая юбка моего костюма не подходила для обедов на полу. С трудом мне удалось наполнить тарелку.
Муди научил меня готовить многие иранские блюда. Попробовав этот праздничный обед, я убедилась, что еда здесь невероятно жирная. Масло служит в Иране показателем богатства. Поэтому все буквально плавало в огромном его количестве. Ни Махтаб, ни я не смогли съесть много. Поклевали мы слегка салаты, но аппетит у нас быстро пропал.
Наше отвращение к такой пище осталось незамеченным, так как главным объектом всеобщего внимания и любви был Муди. Я понимала, соглашалась с этим, но чувствовала себя одинокой.
Необычайные события этого бесконечного дня помогли мне, однако, несколько смягчить опасение, что Муди мог бы продлить наше пребывание здесь больше, чем на две недели. Он действительно горел желанием увидеть своих родственников, но эта жизнь была не в его стиле. Будучи доктором, он ценил гигиену и здоровую диету. Он очень любил комфорт, ему нравилось поболтать или подремать в полдень в своем обожаемом вертящемся кресле. Здесь, на полу, он испытывал явное неудобство, не привыкший сидеть по-турецки. Я утешала себя, что ни в коем случае он не предпочтет Иран Америке.
Мы обменялись с Махтаб взглядами, точно читая мысли друг друга. Этот отпуск был коротким перерывом в нашей нормальной американской жизни. Мы были согласны его пережить, но это не могло нам нравиться. Мы уже начали считать дни до возвращения домой.
А пиршество продолжалось. Взрослые по-прежнему объедались, а дети становились все беспокойнее, затеяв драку. Они бросались едой и кричали, бегали по софрам, всякий раз попадая в блюда с едой грязными босыми ступнями.
У многих детей были врожденные дефекты. У некоторых – дебильное выражение лица. Мне подумалось, не является ли это результатом заключения браков между родственниками. Муди пытался убедить меня, что в Иране нет вредной наследственности, но я знала, что многие супружеские пары, собравшиеся здесь, – это братья и сестры. О результатах таких браков можно было судить по детям.
Спустя какое-то время пятый сын Баба Наджи и Амми Бозорг представил меня своей жене Эссей. Я знала его хорошо, потому что некоторое время он жил у нас в Техасе. Он тогда изрядно потрепал мне нервы, и я, что было не в моих правилах, поставила перед Муди ультиматум, чтобы он убрал его из дома. Однако сейчас его лицо показалось мне дружелюбным. Он был одним из немногих, кто обратился ко мне по-английски. Эссей училась в Англии и сносно говорила по-английски. На руках она держала малыша.
– Реза столько рассказывал мне о тебе, – сказала она. – Он так благодарен за все, что вы сделали для него.
Я поинтересовалась ребенком, и Эссей помрачнела: Мехди родился с деформированными, повернутыми назад ступнями, с деформированной головкой, вытянутым лбом. Эссей была сестрой своего мужа.
Махтаб пыталась убить комара, который оставил у нее на лбу огромный волдырь. Мы были измучены зноем августовского вечера. И хотя в доме была вентиляция, но по какой-то причине тетушка Бозорг не закрыла двери. Это, как и отсутствие москитных сеток на окнах, оказывало гостеприимство жаре и комарам.
У меня разболелась голова. Запах жирной пищи, человеческого пота, непрерывный шум и смена часового пояса сделали свое.
– Мы с Махтаб хотели бы лечь, – обратилась я к мужу.
Был ранний вечер, большинство родственников еще не разошлись, но Муди знал, что они хотят разговаривать с ним, а не со мной.
– Хорошо, – согласился он.
– У меня сильно болит голова. У тебя есть какое-нибудь лекарство?
Он извинился, проводил нас с Махтаб в спальню, дал мне три таблетки и вернулся к гостям.
Мы забрались в постель такие обессилившие, что даже ни провалившиеся матрасы, ни затхлые одеяла, ни колючие подушки не смогли помешать нам уснуть. Я знала, что Махтаб засыпает с той же молитвой, которая стучалась в моей раскалывающейся голове: «Боже, сделай так, чтобы эти две недели быстро пролетели».
Было около четырех часов утра, когда Баба Наджи загрохотал в дверь нашей спальни. Он кричал что-то по-персидски.
Во дворе раздавался голос азана – усиленный мегафоном, грустный, монотонный, протяжный, – который призывал правоверных исполнить свой религиозный долг.
– Время на молитву, – пробормотал Муди. Зевая и потягиваясь, он встал и отправился в ванную, чтобы совершить ритуальное омовение: облить водой руки, смочить лоб, нос и стопы.
Вскоре голос мужа слился с голосами Баба Наджи, Амми Бозорг, их дочерей Зухры и Ферест и самого младшего тридцатилетнего сына Маджида.
Я не знала, сколько длились эти молитвы, потому что то погружалась в сон, то пробуждалась, и не заметила, когда Муди вернулся. Но даже после этого в доме не закончились религиозные обряды. Баба Наджи читал Коран, монотонно крича во весь голос. Амми Бозорг в своей спальне в другом конце дома тоже читала Коран. Это длилось часами. Их голоса приобрели гипнотизирующее звучание.
К тому времени, когда я встала, Баба Наджи закончил молиться и ушел на работу. У него была фирма «Импорт – экспорт С. Салам Ходжи и сыновья».
Прежде всего мне захотелось принять душ. В ванной комнате не было полотенец. Муди сказал, что, вероятно, Амми Бозорг вообще их не имеет, поэтому я оторвала кусок простыни. Не было здесь и шторы для душа. Вода просто уходила в находящееся в углу наклонного мраморного пола отверстие. Несмотря на все эти неудобства, вода освежала.
Я надела самую скромную юбку и блузку, подкрасилась и некоторое время посвятила волосам. Муди сказал, что дома, в своей семье, я могу не закрываться.