– Как в Зимнем дворце! – заметил кто-то.
Послышался смех.
– Ай, Терентий Петрович, это ты гавóришь?
– Ну а чё? Я самый.
– Ты же дальше Поречья носу не казал!
– Известно, не казал.
– Где же тый Зимний видал?
– На открытке.
– Это когда усадьбу Кшиштофа пустошили в Пожарах? – тут же помогли ему вспомнить подробности, намекая и на его свадебный подарок.
– То дело не знаемо нами, мы в пастухах и в день и в ночь, а по чужим усадьбам не шастаем.
– Откуда же у тебя глядело это? – уже прямо спросили.
– Досталося по наследству. От предков.
– Так у тебя польские предки?.. А по фотокарточке твоей не скажешь.
– Пошто польские-то? – не понял Терентий.
– Ну, видать, Кшиштофу какая родня.
Пастух Терентий Лелюхин только цыкнул своим единственным зубом.
Вокруг засмеялись. Но еще сдержанно, хотя и обещающе, в этой сдержанности чувствовалась будущая сила, пока приберегаемая. Народ медленно входил в состояние праздника.
– Да и Фейгель тоже, – сказали, – родня тому Кшиштофу. Откуда ж его гусли? Оттудова, с Пожаров, с усадьбы.
– Не-е… Помешшик был Кшиштоф. А Фейгель – шиш тот еще.
– Ха-ха. Нос-то у него точно как шиш.
И снова заплескался негромкий сочный смех. И утих. Смотрели, как музыканты вынимают свои орудия производства веселья и денег: баян, скрипку и диковинную арфу.
Транспорт у музыкантов был свой: лошадь да тарантас. В колхоз они всё не шли, как и Дюрга и еще некоторые единоличники и бирюки, потому и лошадь имели. А то как бы они разъезжали по всему Поречью на свадьбах играть? И не только на свадьбах, но на похоронах даже, некоторые взяли такой городской обычай. Их и на митинги коммунистические приглашали, пока не создали в Каспле духовой оркестр. А обучать слаженной игре тот оркестр позвали Фейгеля, конечно. Он был лучший музыкант на все Поречье, мог играть на гитаре, на мандолине, на флейте и трубе, но почему-то больше всего любил арфу, и деревенские всегда немели, увидев Захария с монолитной черной бородой, в шляпе, лапсердаке и с диковинным инструментом – будто гуслями, привидевшимися в пьяном сне.
То и дело, правда, вспыхивали общественные обсуждения позиции ансамбля Фейгеля. Кем считать братьев Кулюкиных Кольку и Федьку и Фейгеля Захария? Почему не вступят в колхоз? Трудовые ихние доходы или мелкобуржуазные? Комсомольский вожак Глеб Тройницкий считал их кулаками от музыки и настоятельно агитировал раскулачить. Он доказывал, что они торговцы музыкой, барышники, по сути. Но районное начальство не реагировало на эти сигналы. И все понимали почему. У Захария родственник был в Западной области[2], в облисполкоме. Но еще и потому, что предрик[3] был музыкально одержим. Он каждое воскресенье приглашал ансамбль Фейгеля к себе в сад, особенно по весне, когда вишни белыми облаками застилали все перед его домом над озерной ширью, и наслаждался там с семейством, как какой-то помещик, холодным березовичком и музыкой.
– Так это что, венчание состоится или как? – спрашивали.
И вот все встали вкруг длинного стола, заваленного закусками, посудой, стаканами, как корабль, пароход с бутылями-трубами, знай Жарковских, знай деда Дюргу, внука николаевского солдата Максима Долядудина. И не садились, колыхались едино, вздыхали, покашливали. И полы под такой толпой народа поскрипывали, ну точно как палуба.
Появился сам Дюрга, с приглаженными волосами и белой уже бородкой, и сразу вдруг заметно стало, что в волосах много тоже белых волос. И только брови оставались смоляными. С ним шел батюшка Евдоким, средних лет священник, с русой негустой бородой и внимательными синими умными глазами.
Дюрга откашлялся и сказал:
– Хрестьяне, жители!
И стало очень тихо, только и слышно было, как в цветущем саду шмели и пчелы гудят в открытые настежь большие – кулацкие – окна да что-то тоненько тренькало где-то, будто остывало стекло.
– Фофочка… то есть София Игнатьевна и Варлам… – дед запнулся, вскинул брови, глянул на Евграфа. – То исть Евграф Васильевич задумали слиться воедино. Ну, как говорится, быть одной плотью и душой… Да вот батюшка Евдоким, он лучше моего скажет. Прошу, отче Евдоким.
Священник задумчиво кивнул, оглядел все темные от загара, дыма и работы лица, взиравшие на него блескуче, ярко, сильно.
И тут Евграф с растопорщившимися усами, преодолевая волнение, твердо сказал:
– Все верно сообщил Георгий Никифорович. Кроме одного: мы категорически против венчания.