– Горько!..
– Горько-о-о!..
И Евграф с Фофочкой обернулись друг к дружке и хотели поцеловаться. Но Дюрга им заметил с неудовольствием:
– Кто ж первый поцалуй сидит.
И они встали и поцеловались. А Зюзя вставила, что, чай, не первой-то поцалуй.
– Нацалуются пуще без нашего ведома до новых деток, – молвила беленькая бабка Алёна, лобастая, с выцветшими глазками, с западающим ртом. – Неспроста вон и бацян[4] вертался.
– Ага, – откликнулась Зюзя. – На щастье.
Бабка Алёна пожевала кусок пирога, заедая глоток сладкой малиновой настойки, и еще молвила:
– То правда. Но и другая бывает. Приносит горящую головешку на крышу.
И ведь Устинья, сидевшая далеко от Алёны той, услыхала ее реплику! И побледнела, уставясь на бабку Алёну.
– Чё каркаешь, – окоротил ее длинношеий ушастый сын с голубыми глазами навыкате, Толик Оглобля.
Все не много пока говорили, а больше налегали на закуски, звякали вилки, ложки, тарелки. И в окна все шел гудеж шмелиный да пчелиный.
И дед Дюрга выглядел все-таки довольным. Не венчание, а свадьба с попом. И не какие-то там посиделки, а именно свадьба. Что еще за посиделки вместо свадьбы на его-то хуторе. Но все-таки с некоторым изумлением поглядывал старик на музыкантов. Такого он не ожидал, ишь как постарался его Семен, даром что колхозник, отступник, а той же, жарковской породы, Жарок.
Музыканты ели дружно, особенно рыжие Кулюкины, носы конопатые – как две капли воды, и чуть вьющиеся чубы; но так-то они были разные, один плотнее, осанистее, другой чуть пожиже; и у одного лицо круглое совсем, а у другого вытянутое: и выражение глаз голубых различное; а все равно так и казались близнецами. Захарий Фейгель держался иначе, сидел прямее, лениво тыкал вилкой в грибочки, картошку, жареного судака, и все как будто чего-то соображал, морщинил шишкастый лоб бледный, по временам поглядывая на евших, говоривших. Чем-то его взгляд был схож с умным взглядом попа Евдокима. Иногда их взгляды и встречались над столом, над жареными рыбинами, пирогами, огурцами.
Снова кричали «Горько!», чокались, пили, закусывали. Уже голоса становились громче, громче, разговоры завязывались, как некие водовороты на реке, и пошумливали сильнее.
Семен и Дарья встали и, дополняя друг друга, пожелали жениху и невесте счастливых лет, зерна, детей, новый дом. Все снова выпили.
– Зачем им новый дом? – спросил ворчливо Дюрга. – И этот еще полвека, а то и более простоит. Но уж не менее. На совесть строен. Пусть живут.
И тут же забулькали бутыли синие, зеленые и белые, стаканы граненые и граненые рюмки наполнялись.
– Вот это тост! – воскликнул Толик Оглобля. – За дом! За молодых! За Дюргу!
– А что ж ты его здравицу перешибаешь? – послышался упрек.
– Да ладно! Я одобряю и поддерживаю.
И все весело выпили.
– Кто еще желает высказаться? – спросила Дарья, помахивая ладонями на пышущие розовые щеки.
– Я скажу.
Все повернули головы и притихли, глядя на встающего Захария Фейгеля.
– Предыдущий оратор вспомнил Рахиль с Иаковом. О чем и речь. Скажу о них и я, туда-сюда. Вернее, только об Иакове. Этот человек, странствуя туда-сюда, однажды уснул в пустынном месте, положив камень вместо подушки под голову. И увидел во сне лестницу. Она уходила на небо. А по ней шли ангелы, туда-сюда. Утром проснулся тот Иаков, поглядел, туда-сюда, и понял, что надо дать имя месту. Так и поступил. Назвал Бейт Эль.
– Вефиль, – отозвался эхом священник Евдоким с другого конца стола.
– Туда-сюда, одно и то же, – сказал Фейгель. – И означает Дом Бога. Учитель Изуметнов, я знаю, искал Дом Предка. Вержавск. Неизвестно, снилась ли ему какая лестница, туда-сюда. Но в нем есть мечта и упорство. А это уже ступеньки. За его лестницу и выпьем! Туда-сюда.
Здравица всем пришлась по душе. Даже Евграфу, хотя он и был безбожник. Снова забулькали бутыли, потек самогон, полилась наливка, захрустели соленые огурцы.
– Так скоко ему ишшо ступенек надо? – вопросила бабка Алёна с большим любопытством.
Фейгель не ответил. И бабка обернулась с тем же вопрошанием к священнику Евдокиму.
– Всего в той лестнице была дюжина ступеней, – ответил он.
– О! Еще надо десять! – загалдели все. – Ничего, Василич, построим тебе! Доберешься до того города! Тебе в школу снова надо!
– Да чиво оне удумали? Моя Катька и то упиралась, не пойду в ту школу без Адмирала.
Все замерли. И сразу вспомнили все его прозвище: Адмирал в обмотках. Замешательство длилось несколько мгновений – и разрешилось оглушительным хохотом.
– За шкраба Адмирала!