— Иван Петрович, тут ваша ошибка, — усмехнулся Рощин. — Классовая принадлежность — это объективная вещь, а не выражение вашей симпатии. Люди разных воззрений могут принадлежать к одному классу. Пролетарий, который не осознал своих классовых интересов и верит в царя и бога, он все равно — пролетарий!
— Неужели и вы, Виктор Сергеевич, считаете интеллигенцию классом? — удивился Шевцов.
— Нет, я не считаю. Я просто Ивану Петровичу указал на его логический промах, — с усмешкой ответил Рощин.
— Нет, почему же ее не считать одним классом! — воскликнул Горелов. — Иван Петрович, вы — врач. Антон Александрович тоже врач. Вы, скажем, по-разному смотрите на поэзию, на декадентов. Но это вопрос вкуса. Так сказать, один любит арбуз, а другой — свиной хрящик… Но Оба, скажем, рабочие или оба врача принадлежат к одному классу…
— Пожалуйста, разберёмся и в этом! — воинственно грохотал Баграмов. — Тут вопросы не вкуса, Аркадий Гаврилович. Тут вопросы идеи, взглядов и совести, а они вытекают из бытия. Вы говорите — мы оба врачи. Но я лечу мужиков касторкой, клизмой да хиной, а господин доктор Зотов диетами пестует тех самых барынь, для которых его декаденты пишут стишки и картинки… И я совершенно согласен с Костей, что если мы с вами, Антон Александрович, пойдем на выборы губернского «предводителя интеллигенции», то не споёмся… Одним словом, мы с доктором Зотовым интеллигенты разного плана!
Молодежь единодушно захлопала Баграмову. Зотов возмущенно пожал плечами.
— Нисколько не претендую, коллега, быть с вами в тесном союзе взглядов и вкусов! — высокомерно ответил Зотов и покраснел. — Единственно, что я не терплю, как интеллигент, — это нетерпимости, а вы, Иван Петрович, ее яростный представитель.
Виктор Сергеевич любил, когда среди собравшихся гостей заводились философские и общественные споры. Он любил, когда спорила молодежь, внося в схватки весь темперамент юности. Но накал разногласий, до которого довел спор Баграмов, переходил приличия. Рощин почувствовал острую неприязнь к Баграмову, взгляды которого были ему, конечно, ближе, чем взгляды Зотова. Но зачем же все заострять почти до прямых оскорблений!
— Одним из важных признаков интеллигентности я считаю терпимость, и в этом я, право, согласен с Антоном Александровичем, — сказал Рощин.
— Александр Николаевич! А ваше мнение, ваше?! — настоятельно выкрикнула Фрида, обращаясь к Родзевичу, который только что в поездке на тройках очаровал молодежь шутками, остротами и каким-то особенно молодым задором жизнелюбия.
— Думаю, господа, что подлинная интеллигенция прежде всего сильна этической стороной. В противоположность чиновнику и буржую, интеллигенция нравственна и бескорыстна… И она является носительницей прогресса. Так я убежден, господа, — сказал Родзевич. — Конечно, рабочий класс передовой по своему положению в обществе. Но, господа, прогресс не могут нести сами люди, задавленные нуждой, нерадостные, усталые… Его несет интеллигенция. Она еще в моей молодости за прогресс погибала в тюрьмах…
— Вы — лаврист, Александр Николаевич! — воскликнул Баграмов.
— Старо, дорогой мой. Лавров — это молодость наша. Марксизм в свою очередь не отлучает от общества критической мысли. И я признаю учение Маркса. Но ведь самую-то теорию марксизма несет рабочему классу тоже интеллигенция, и она разъясняет ему истинный смысл его стихийной борьбы.
— Так это и будет пролетарская интеллигенция, рабочая интеллигенция! — снова с жаром воскликнул Баграмов. — И она не отдельный какой-то класс, который служит и нашим и вашим… А есть и другая интеллигенция, которая не подходит под ваши категории нравственности и бескорыстия! — Баграмов бросил сердитый взгляд на доктора Зотова.
Рощина снова забеспокоило нарастающее обострение.
— Господа! — вдруг спасла положение Анемаиса Адамовна. — Молодежь пришла веселиться и танцевать. Аркадий Гаврилович, возьмите, пожалуйста, на себя управление патефоном, — решительно приказала она, войдя в гостиную и вмиг угадав, что в создавшейся обстановке что-то волнует ее мужа.
— Ваше слово — закон! — готовно воскликнул Горелов. — Messieurs, engagez vos dames![8] — переходя на тон дирижера танцев, воскликнул он громогласно. — Вальс! — объявил он и застыл в приглашающем поклоне перед хозяйкой.
Мягкие звуки только что появившегося из-за границы патефона, который в «хороших домах» в последний год начал сменять быстро распространившийся граммофон, наполнили комнату. Вслед за Гореловым с Анемаисой Адамовной закружились Зотов и Аночка Лихарева, Рощин с Натальей Федотовной, Федя Рощин с красивой Фридой, Алеша Родзевич с кругленькой Симочкой.
Доктор Баграмов значительно переглянулся с Володей Шевцовым, и тот подошел к нему.
— Почта! — сказал Баграмов вролголоса.
— Здесь, с вами? — спросил Шевцов.
— Да ещё какая! — ответил Баграмов и пояснил: — Вышла «Искра». Пришел первый номер.
— Ого!
— В прихожей на полке — ты знаешь где — свёрток в газете, — тихо сказал доктор.
— Отлично. Найду.
К ним подошел Вася Фотин.
— Секрет? — спросил он, угадав по их взгляду, что разговор не простой.
— От тебя! — усмехнулся Шевцов. — Доктор тебе расскажет, а мне придется уйти.
— Да что ты?! Так всех и покинуть? — удивился Вася. — Какая такая, срочность?
— «Искра», «Искра»! — пояснил тихонько Баграмов. — Вышла первая «Искра».
— Встретимся завтра здесь — расскажу. А может, с собой принесу, — коротко обещал Шевцов.
Володе было жаль покинуть веселую компанию студенческой молодежи. Не так уж много времени оставалось теперь до конца каникул. Все они снова разъедутся, настанут гимназические будни, после уроков беготня по частным урокам для заработка… Так хотелось ещё со всеми наговориться, хоть издали надышаться воздухом их «вольной» студенческой жизни, которая рисовалась живой и открытой борьбой. Об этом так увлекательно рассказывали «петербуржцы» Вася и Фрида…
Но вот уже полгода, как Володя, хотя и носил еще гимназическую форму, был облечен серьезным и важным доверием: ему было поручено через квартиру Рощина принимать от Баграмова и передавать по назначению дальше нелегальную заграничную почту, которая почему-то попадала раньше на какой-то уральский завод, а потом уже через Баграмова — в город.
Приказ комитета требовал по возможности не задерживать ни на час у себя полученную нелегальщину. И, несмотря на все желание Володи побыть в среде друзей сверстников, — приходилось немедленно уходить…
— Володя, что же вы не танцуете?! — окликнула его Анемаиса Адамовна, проплывая в танце мимо отворенных дверей кабинета.
— Плохо танцую, Анемаиса Адамовна! — отозвался Шевцов.
Старшие Фотины, Лихарев и Родзевич жались в уголке гостиной, чтобы дать больший простор танцующим.
Горничная выглянула в дверь из прихожей, встретилась значительным взглядом с хозяйкой. Анемаиса Адамовна попросила извинения и оставила своего кавалера. Шевцов поспешил за ней.
— Я обещал встречать Новый год у своего крестного. Извините, Анемаиса Адамовна, там будет обида ужасная, если я не приду. Едва успею домчаться, — сказал он.
— Очень жаль, дорогой. Но вы появитесь завтра на детской елке? — спросила Рощина.
— Непременно. А сейчас разрешите мне по-английски исчезнуть, не беспокоя поклонами ваших гостей.
— Надеюсь, они не обидятся. Желаю вам в новом году окончить гимназию с золотой медалью и нагнать ваших друзей студентов, — сказала Рощина, подав ему руку для поцелуя.
— Спасибо. Золотая медаль мне, кажется, обеспечена. Желаю и вам счастья и радости, — ответил Володя.
Анемаиса Адамовна не совсем поверила, что Володя ушел потому, что обещал крестному, или потому, что предпочитал общество простых железнодорожных рабочих студенческой компании.
«Стесняется он своей гимназической курточки… Вырос! А все же не новую шить в восьмом классе… Взрослый юноша… Подарить бы костюм, так может обидеться!» — думала Анемаиса Адамовна, направляясь, чтобы проверить ревнивым взглядом хозяйки готовность новогоднего стола…