Слуцкий учил “прозванивать” каждое слово на чистоту звучания, быть бережным к поэтическим деталям.
Виктору Гофману сказал:
— Я догадываюсь, о ком вы пишете — о Татьяне Ребровой. Определение “египетские” к ее глазам вполне подходят, а вот почему “как две несхожие звезды”? У Ребровой глаза абсолютно одинаковые, здесь вы перестарались…
Главные уроки, преподанные нам Борисом Абрамовичем, были не только литературными. Он учил терпимости, такту, уважению к товарищам по литературному цеху… <Однажды> в стылый декабрьский вечер Слуцкий пришел на семинар с большим опозданием и не извинился, как бывало, не поздоровался… оглядел нас словно в недоумении.
— Сегодня мы похоронили Семена Кирсанова. Он был по-своему большим поэтом, и я прошу почтить его память вставанием. — И первым поднялся из-за стола. Мы сели, и он продолжил, ни на кого не глядя: — Вы можете любить или не любить поэта, но не уважать его не имеете права. И мне сегодня больно и обидно, когда никого из вас не видел на кладбище… Две недели назад я и на похоронах Смелякова никого из семинара не встретил, а это уже странно: Семченко и Гофман о нем написать не преминули… — И начал рассказывать о Кирсанове…
— Понимаю, все вы взрослые занятые люди, обремененные службой, а кто и семьями, но… давайте договоримся, что будем все-таки приходить на похороны друг к другу…»
Елин вспоминает, что Слуцкий не терпел «разносных» выступлений, «сдерживал не в меру злоязыкого оратора». Потом вынужден был разбирать не столько стихи обсуждаемого автора, сколько неправоту его оппонентов.
«На первом же занятии предложил в конце каждой встречи, если останется время, говорить на самые разные темы (кроме телевидения — “Я являюсь счастливым необладателем телевизора”), задавать ему самые разные вопросы (но любопытство не должно было касаться его, Слуцкого, — ни жизни, ни стихов).
<Если обсуждение не состоялось,> Слуцкий тут же находил интересную замену. Однажды предложил каждому назвать по одному новому слову, как зацепилось в памяти. И началось: Эскалация. Синтезатор. Фарцовка. Обсуждали — как слово возникло, приживется ли и т. д. Поэт, как и всякий пишущий вообще, должен постоянно обновлять свой словарь, освежать его, избавляться от пыльных слов. У нас в семинаре нет никого, кто занимался бы словоизобретательством. Это столь же трудно, сколь малоперспективно. Маяковский придумывал множество новых слов; Хлебников, которому этот эксперимент тоже был не чужд, сумел оставить прекрасное слово “летчик”. Северянин, вовсе перед собой таких задач не ставивший, произвел от слова “бездарность” существительное “бездарь”…
Слуцкого интересовал и круг нашего чтения, <рекомендовал приобрести книгу или взять в библиотеке>.
Отношение к нашим публикациям было своеобразным, оставался приверженцем суждения: “чем продолжительней молчание, тем удивительнее речь”. Ставил в пример “несуетную музу” Ин. Анненского, оказавшего огромное влияние на Ахматову, Цветаеву, Ходасевича, Набокова… И сам в стихах высказывался на этот счет ясно и недвусмысленно: “Двадцатилетним можно говорить: зайдите через год”.
— Сколько вам лет? — спрашивал у семинаристки, чьи стихи оценивал очень высоко.
— Борис Абрамович, что за вопрос женщине?
— В поэзии женщин нет. Поэтесса — это морковный кофе, а слово поэт существует только в мужском роде. И вы — поэт, в этом мы убедились. Так что извольте отвечать.
— Тридцать пять.
— Да, это уже зрелость. Пора делать книгу.
“Пора делать книгу” — единственная формула, признаваемая Слуцким. Эту фразу он повторил и Александру Королеву — физику, зрелому человеку, чьи стихи рекомендовал в альманах “День поэзии”, а потом многое сделал, чтобы Королев до выхода книги, по рукописи, был принят в Союз писателей.
“Почти все вы, сидящие в этой комнате, люди талантливые. Пишете хорошо и профессионально. А в том, что почти никто из вас не печатается, вините нерадивость редакторов или свою собственную. Учиться хорошо писать мало, надо учиться заставить себя читать”.
Но просить самого Слуцкого о протекции атмосфера нашего семинара совершенно исключала.
Лишь однажды сотрудник “Комсомолки” Юрий Щекочихин привел долговязого юношу из Ижевска Олега Хлебникова, студента, пишущего стихи. Борис Абрамович согласился обсудить дебютанта без особого энтузиазма (не любил ломать запланированные занятия)»[338].
Вот как вспоминает об этом памятном для него событии сам Хлебников.
338