«…Скалообразно возвышавшийся над столом Борис Абрамович (видать, у каждого времени в России есть Борисы Абрамовичи — но какая между ними пропасть!) спросил участников литстудии, прочитали ли они за последнее время что-то интересное. Казалось, все занятие пройдет в подобных ответах на этот вопрос, но вдруг Слуцкий, прервав это устное рецензирование, сказал: “Кто тут Хлебников? Выходите!”
Я почувствовал тошноту в коленках, но как-то все-таки сумел подняться. “Читайте! Только громко и членораздельно”, — услышал я приказ майора Слуцкого, который в поэзии (это-то я уже тогда понимал) тянул на генерала. Я начал. “Еще!” Я не понимал, что значит это “еще” — то ли Слуцкий хочет убедиться, что я полная бездарность, то ли оставляет мне последний шанс.
Наконец я отчитался, но оказалось, что мой отчет еще не окончен: Слуцкий начал задавать вопросы — и о родителях, и о цели приезда в Москву, и о родстве и “однофамильстве” с Велимиром Хлебниковым… Я отвечал так подробно, как хотел бы иметь возможность отвечать на Страшном суде. Но вот допрос окончился, и Борис Абрамович обратился к своему семинару — чтобы высказали мнение об услышанном. На счастье, семинар одобрил мое существование в качестве стихотворца… Борис Абрамович спросил, как мне понравился семинар, и велел звонить по его домашнему телефону. Вскоре от ребят из “Комсомолки” я узнал, что Слуцкий продиктовал им вступительную статью к моим стихам. Боюсь, что до сих пор никто не сказал о них ничего более существенного…»[339]
«…Спустя десятилетия с гаком, — говорит Георгий Елин, — уже не вспомнишь точно многое из тех давних разговоров, но осталась главная память — память сердца, самая верная и навсегда как ощущение праздника…
В тяжелые для Слуцкого месяцы начала 1977 года занятия семинара прекратились. Студия набрала новых слушателей, пришел новый руководитель. Но для нашего “первого набора”, — вспоминает Елин, — она лишилась чего-то очень важного. Собственно, мы выросли из нее гораздо раньше, но силу притяжения семинар потерял только с уходом Бориса Абрамовича»[340].
В семидесятых годах вышли из печати четыре стихотворных сборника Слуцкого: «Годовая стрелка» (1971), «Доброта дня» (1973), «Продленный полдень» (1975) и «Неоконченные споры» (1978).
«Годовая стрелка» серьезного внимания критики не удостоилась. Редкая публикация в периодике тех лет стихов, какие ждали от Слуцкого, — животрепещущих горючих — повлекла за собой постепенное читательское охлаждение. Но двадцатитысячный тираж тем не менее разошелся быстро, и купившие книжку не были разочарованы.
В «Годовой стрелке» впервые явственно прозвучала тема старости, убывания сил, подведения итогов. В программном стихотворении, открывающем сборник, Слуцкий говорит о стрелках часов, купленных на первые заработанные деньги:
Этот же мотив — и в стихотворении «Первый день войны», в котором «пятеро сынов и внуков восемь… записались в добровольцы скопом…».
В стихотворении «Терпенье» Слуцкий сетует на то, что привычка терпеть «не спеша / натурой станет».
Печальные мотивы прослеживаются на протяжении всей книги: «Вечер забытых поэтов», «Перепохороны Хлебникова», «Поэт» («…тих, задумчив, печален, грустен, в дружбе вял, / в общении — труден»), «Чужой дом» (о доме Ильи Эренбурга после его смерти), «Старость — равнодушье…». И через страницу:
Здесь же и знаменитые стихотворения «Мои друзья не верили в меня…» и не менее знаменитые «Немка», «…Расстреливали Ваньку-взводного…», «Наследство», в котором «храмы под картошку пошли и под зерно».
«Доброта дня» (единственная из всех) открылась предисловием автора. В нем Слуцкий писал, что все стихи, составившие книгу, написаны после 7 мая 1969 года, когда автору «стукнуло» 50 лет. «Такую дату приходится и продумывать и прочувствовать. Хотя бы потому, что “и погромче нас были витии”, а шестой десяток распечатывали очень редко… Хочется быть добрее, терпимее. Из этого желания выросло название книги… В то же время на злобу дня реагируешь с все возрастающим нетерпением»[341]. Это и определило содержание книги.
339
340