О-о, он кое-что понимал в жизни, этот Безумный Билл[48].
Бернард лежал с закрытыми глазами, открыв рот, задыхаясь собственными испарениями.
Он обхватил себя за плечи, но не крепко — не осталось сил — и мерно покачивался в такт стихотворному ритму, борясь с подступающей тошнотой.
— Я задыхаюсь, — прошептал Бернард, теряя сознание. Он не знал, как долго пробыл в беспамятстве. Он лежал на залитом солнцем, усыпанном желтыми цветами рапса изумрудном лугу. Под звуки музыки, на берегу реки, играющей солнечными бликами. И куда ни кинь взгляд, повсюду в высокой траве — белые нагие тела, исполненные томной неги. Видения сынов и дщерей Альбиона[50].
Неожиданно крышка гроба захлопнулась у него над головой, мир снова погрузился во мрак, он снова вдохнул запахи своей разлагающейся плоти, шепча сквозь слезы:
— Мама…
И явственно услышал ее голос: Если б мы глядели глазом…
«Да, да, все правильно, — думал Бернард, раздавленный страшной реальностью. — Да…»
Нет, кажется, это другое. Тоже Блейк, но совсем другая поэма.
«Ах, Харпер, какая разница, — думал Бернард. — Оставь меня в покое. Дай мне умереть».
И наше сердце у Добра, — стояла на своем Харпер.
«Не говори мне об этом, не надо, — твердил про себя Бернард. — Не говори мне об этом, ты, педантичная стерва. Оставь меня в покое. Я умираю. И мне страшно».
Бернард, у Сострадания человеческое сердце, — не унималась Харпер. — Человеческое сердце. У Милосердия человеческое лицо. А у Любви обличье Богочеловека. Поверь мне.
Бернард пошевелил окровавленными пальцами, провел ими по лбу.
— Жестокость! — простонал он.
Его сотрясали рвотные спазмы. Он прижал ладони к животу. Повернулся на бок, чтобы его вырвало, но лишь сдавленно зарыдал.
«У жестокости, — подумал он, — человеческое сердце».
Да, да, и это тоже верно, приговаривала у него над ухом Харпер.
— Скрытность, — прошептал Бернард.
Да.
Он снова лег на спину, стараясь дышать ровнее. «Так, ладно, так о чем это я? Скрытность?»
Сострадание, подсказывала Харпер.
«Верно, верно. У Сострадания человеческое сердце… Кажется, это мы уже проходили…»
Нет, нет, Бернард. Все правильно.
«У Милосердия — милосердия, милосердия — человеческое лицо».
А у Любви обличье…
— Обличье Богочеловека, — закончил за нее Бернард, задыхаясь зловонными испарениями. «А Сострадание…»
И Мир, — добавила она.
«Сострадание, сострадание».
Эти отрывки…
«Милосердие».
Если когда-нибудь, не дай Бог, жизнь твоя будет лежать в руинах, ты найдешь опору в этих отрывках.
— О Боже! — вскричал Бернард. Или только хотел крикнуть — из горла у него вырвался хриплый стон.
Эти отрывки… отрывки…
— Отче небесный, помоги мне!
И тут, словно в ответ на его мольбу, послышался шум. Неужели они идут за ним? Бернард открыл глаза. Прислушался.
48
При жизни (1757–1827) современники называли Блейка «Безумный Билл», не понимая и не признавая его творчества.