— Около четырех, должно быть.
В семь пароход из Плоцка причаливал к берегу у Жекутя. Отсюда до сада было четыре километра, до «Октавии» — два, от «Октавии» до сада — шесть. Можно успеть.
— Оставайся тут, — обратился Щенсный к Есёновскому. — Смотри за ним. А ты, Владек, беги к отцу. Пусть берет лошадь, у хозяина или у соседей — все равно, лишь бы была лошадь с телегой. Нам необходимо успеть с фруктами к пароходу, потом повезете Сташека.
С этого момента все закружилось, как в вихре. Тут были и бег по пересеченной местности, и перетаскивание бумаг из Фордонка в контору, и упаковка на пару с Магдой, и лихорадочные совещания на ходу, в то время как руки не переставали забивать ящики и грузить их на телегу…
Лишь к вечеру, когда пароход, гудя, отчалил от берега, Щенсный наконец перевел дыхание.
Он вытер рукавом лоб, подставил ветру взлохмаченные, слипшиеся от пота волосы. Сердце стучало равномерно и сильно, как пароходная турбина. На палубе громоздился груз, сверху прикрытый брезентом, — двенадцать ящиков из полудюймовых еловых досок, с зазорами в два дюйма. Сквозь зазоры виднелась солома и сено, пахло яблоками. Все ящики были одинаковы и одинаково пахли.
В девять с минутами пароход прибыл во Влоцлавек. Щенсный оставил на пристани десять ящиков для магазина Романа Корбаля на улице Святого Антония, два оставшихся погрузил на одолженную у носильщика тележку и зашагал на Пекарскую.
Во дворе доходного дома, зажатого со всех сторон другими строениями, он прислонил дышло к высохшему дереву и побежал по шаткой, скрипящей лестнице на верхний этаж флигеля. Нащупал впотьмах замок, напоминавший язык колокола. Открыл. Кто-то отпрянул от двери. Щенсный сделал два шага вперед.
— Выходите, товарищи.
В углах зашептались. Двинули стулом. От окна прозвучал тоненький, будто детский голосок:
— А товарищ Аккуратный?
— Аккуратный прийти не может. Не бойтесь, выходите, да побыстрее, потому что время дорого. И не все вместе, по одному…
Щенсный пошел к раковине, столкнувшись по дороге с какой-то девушкой, пробиравшейся к выходу. Нашел наконец кран, припал губами и долго, жадно пил. Когда он поднял голову, шорохи и шепот уже стихли.
Он закурил. Одно ему удалось сделать: выпустить молодежь. Страшно подумать, что было бы, если б Сташек, заперев, как всегда, молодежь, пришедшую на «урок труда» — раскрашивать флажки, вырезать трафареты, — если б Сташек не сумел передать ему ключ! Вся братия сидела бы взаперти, без еды, в темноте, боясь обнаружить свое присутствие голосом или светом — ведь для соседей квартира была пустой, хозяева отсутствовали, наглядным свидетельством чего являлся замок на двери. В конце концов в какой-нибудь выходной пришла бы от своих хозяев мать Сташека и открыла дверь своим ключом…
«Черт его дери, — обругал он мысленно Сташека. — Надо же придумать такое!»
Осторожно заперев комнату, Щенсный спустился во двор, взялся за дышло, выкатил тележку на мостовую — ворота были еще открыты — и поехал дальше по улице Третьего мая, по мосту через Згловенчку и по Торунской до конца, на самую окраину, к «дому на юру», чтобы вызвать товарища Еву Любарт.
— Куда сложить? Здесь под яблоками оба тиража.
Затем надо переночевать у Сташека или у Любартов, рано утром зайти к Олейничаку и варшавским пароходом в десять уехать в Жекуте. Но до этого еще — купить книгу, которую просил Ясенчик. Какая-то новая книга, члены «Вици» в Пшиленке обязательно хотят ее прочесть. Автор не то Качковский, не то Кручковский, а о чем — у Щенсного в кармане бумажка, там записано — о кургане и о хаме, во всяком случае, что-то о хаме[36].
Были ранние сумерки, когда Щенсный вернулся. Солнце только что скрылось, сад был окутан темно-сизым туманом. Истомленные деревья выпрямлялись с дремотным, легчайшим, едва уловимым шуршанием листвы. Они шагали меж деревьев втроем: Владек, Щенсный и Брилек. Владек сообщал новости, а собака путалась в ногах у Щенсного, то кувыркаясь от радости, то грозно рыча, — полоумное животное с раздвоенной личностью.
За Сташека волноваться нечего. Отвезли. Но в Жекуте, рассказывал Владек, с раннего утра приехала полиция и следственная комиссия. Арестовали Камыка с Ясенчиком. Напрасно Ясенчик показывал свою голову, пострадавшую от полицейского приклада, и говорил, что, несмотря на это, он защищал полицейских, буквально спас от смерти. Ничего не помогло — элемент, и все тут. Арестовали также Есёновского за чистку дымоходов без официального разрешения и обоих Рабановских — этих уж совсем неизвестно за что. Учительшу ведь ранили в руку, а учителя не было на месте происшествия — вообще, с тех пор как его отстранили от преподавания за чудо с селитрой, он всего боится, и в этом страхе живет много лет, берясь за любую работу, то в деревне, то в городе, клюет по зернышку, как воробей.
36
Имеется в виду книга польского революционного писателя Леона Кручковского (1900—1962) «Кордиан и хам» — о классовых конфликтах в польском освободительном движении на рубеже XIX и XX вв.