— Димитров, Бронка, — вот это человек! Жизнь у него была трудная, что и говорить, трудная, но прекрасная, дай бог каждому, ты знаешь?
Бронка не знает. Щенсный знает подробно со вчерашнего дня. Его распирает желание рассказать кому-нибудь, какой это человек — Георгий Димитров, молодой дровосек из Радомира, наборщик, потом… Невозможно перечислить, кем он был потом. И вождем тесняков[38], и генеральным секретарем профсоюзов, депутатом, арестантом, солдатом, отправленным на фронт прямо из тюрьмы, снова депутатом… Попеременно: то на коне, то под конем. Победы и поражения чередовались, как ночи и дни, но борьба народа продолжалась, и Димитров был с народом. Всегда и везде против всех и всяких господ и палачей — болгарских, турецких и македонских… Он потерял в этой борьбе трех братьев, лишился родины, заочно приговорен к смерти. Попал в руки гестапо и через семь месяцев, несгибаемый, предстал перед судом фашистов.
— «Я защищаю здесь свою политическую и революционную честь, свое мировоззрение, свои идеи, цель всей моей жизни. Поэтому каждое утверждение, которое я здесь высказываю, — это моя плоть и кровь, каждое слово — правда… Правда, что для меня, коммуниста, высшим законом является программа Коммунистического Интернационала, высшим судом — Контрольная комиссия Коммунистического Интернационала…»
Не каждый может изложить все это так гладко, как Белява, но прочувствовать, пережить может каждый — и взрослый, и маленький, и Щенсный, и Бронка.
— Ох, если б я так могла.
— А я, думаешь, не хотел бы?!
Оба они смотрят на Димитрова и мечтают об одном, пока Щенсный не встрепенулся: неужели ты не нашел, детина здоровенный, старый жеребец, никого другого, кроме этого ребенка, чтобы душу изливать.
— Ну ладно. Мы тут с тобой тары-бары, а уроки-то небось не сделаны?
— А вот и сделаны. Я никогда не запускаю, только арифметика осталась…
— Тогда я могу тебе помочь. В арифметике я силен.
— Как сто чертей?
— Ты, сопля, не смейся надо мной, неси-ка лучше тетрадку, тогда сама увидишь.
Снизу послышался голос Евы:
— Сюда, пожалуйста, по этой лестнице. Он, должно быть, у себя, Бронка туда побежала…
Чьи-то шаги стремительно взлетают вверх по винтовой лестнице. Стук в дверь.
— Войдите, — говорит Щенсный удивленно, потому что его обычные посетители входят без стука.
— К вам барышня в гости, — насмешливо говорит Ева откуда-то с лестницы, и Щенсный в первое мгновение действительно видит на пороге какую-то барышню в меховой шапочке, сдвинутой набекрень, заснеженную, с румянцем во всю щеку…
— Ну и запрятался же ты! Я едва отыскала.
— Неужели?.. — только и мог произнести Щенсный.
Четыре месяца он ее гнал от себя, вытравливал, выискивал в ней всевозможные недостатки, но вот она свободным движением снимает шапочку, встряхивает непокорными кудрями — иней слетает, и все становится прежним.
— Иду-иду, город уже кончается — где он, черт возьми, этот «дом на юру»? Темно, ветер и снег — «черный ветер, белый снег», как в поэме…
Бронка переводит взгляд с ее веселого, радостного лица на застывший профиль Щенсного, видит, что этим двоим до нее, пятиклассницы Бронки, нет никакого дела, и, насупившись, идет к двери.
— Я уж тогда не буду с тетрадкой с этой…
Она нажимает ручку, пятясь спиной к двери и не сводя с гостьи взгляда, в котором упрек и тревога.
— Эта малышка, должно быть, очень любит тебя, — говорит Магда.
— И я ее тоже. Удивительно умный ребенок.
— Нет, это уже маленькая женщина.
— Брось, с чего ты взяла?..
— Разве ты не заметил, как она на меня смотрела? Глаза у нее зеленоватые, кошачьи, и в этих чудесных глазенках так и зеленело: «Зачем ты сюда пришла, противная?!» В самом деле — зачем? Мне даже стул не предлагают, не просят сесть!
— Ради бога, без литературных штучек. Стул — вот он стоит. Хочешь — садись.
— Конечно, сяду. И ротонду сниму.
Пальтишко с воротником и манжетами, отороченными какой-то кошкой. В белой кофточке, не раз стиранной в Доймах, Магда явно чувствует себя свободнее, осматривается кругом.
— Ты, значит, здесь живешь? — говорит она с таким видом, будто и в самом деле сняла «ротонду» или другое столь же чуждое одеяние.
— А что у тебя? Как Юлиан?
— Держится старик. Немного хромает педаль и чернильница иногда барахлит, но он работает, не сдается. Тяжко мне было расставаться с Юлианом.
— Постой. Расставаться? С кем же он остался?
38
Тесняки — революционное, марксистское крыло болгарской социал-демократии, ставшее ядром образованной в 1919 г. Болгарской компартии.