Дорогой Шимек, — писал Олейничак, — я очень рада, что ты смог наконец уехать в деревню и заняться своим здоровьем. Сколько раз тебе говорила, что у тебя слабые легкие, их необходимо спасать во что бы то ни стало, а ты все не верил. Все шлют тебе сердечный привет: бабуся Пеля, родители, Янек с женой и малышка Магда, которой скоро исполнится пять лет или даже больше. Дядя согласен и готов тебе помочь, но ты должен зайти к нему на Прямую улицу. Уважь старика, нелепо обижаться на человека, который годится тебе в отцы и который, хотя и не показывает этого, очень за тебя переживает.
Целую тебя крепко
и желаю благополучного отдыха в горах
Все прояснилось. Магду ждет приговор — пять лет, а то и больше. Партия согласна на его отъезд в Испанию, товарищ Прямой это устроит. Щенсному не нужно уже искать убежища на плотах. Он сможет наконец бороться не в подполье и не камнями, а открыто, с оружием в руках. Правда, в незнакомых горах, далеко, в Гренадской волости, как пела Бронка, но тоже за землю для крестьян, за то же самое дело, что и в Польше…
Щенсный вернулся, не заходя к Арону, и принялся за прерванный ремонт телеги. Мать Хвостека налюбоваться не могла на его ловкость и сноровку.
— Побудь тут немного, — говорила она, — сам отдохнешь и мне по хозяйству поможешь.
Действительно, провести несколько дней спокойно, отъесться, отоспаться, поработать на свежем воздухе — все это было бы ему очень кстати, он чувствовал себя усталым и ослабевшим.
Возможно, он бы принял это предложение, чтобы отправиться в Испанию в лучшей форме, но тут во двор вошли два еврея. Они и раньше посматривали из-за забора, но Щенсный думал, что ими движет простое любопытство.
— Простите, вы еврей?
Новость, как водится, мигом облетела весь городок. Арон постарался. Щенсный смутился из-за матери Хвостека, которая побагровела, услышав такое, но что было делать?
— Допустим, а в чем дело?
— Работаете в субботу и курите тоже?
— Ах, вот оно что… Ну, знаете, мне плевать на эти предрассудки. Я передовой еврей, ясно вам?
Те переглянулись.
— И долго вы намерены тут у нас гостить?
— Не знаю. Поживем — увидим.
— Ой, не задирайтесь, а то это плохо кончится.
Они показали на толпу, собравшуюся за забором.
— Милая пани Хвостек, зачем вам это? Мы с вами жили в мире и согласии и дальше хотим жить, как хорошие соседи. Велите ему уйти. Мы ни за что не ручаемся, ни за что!
Щенсный посмотрел на толпу, напирающую с улицы, дикую и невежественную, точь-в-точь как фалангисты в день св. Станислава… На изменившееся лицо пани Хвостек, потрясенной тем, что она пустила ночевать еврея, дала ему перину! «Предрассудки сплошные!» — вспомнил Щенсный любимое словечко Сташека.
— Успокойтесь, я долго не задержусь. Закончу, вот, работу и уйду.
К вечеру он ушел. Толпа преследовала его до самого Сана, швыряя камни и выкрикивая: «Шайгец! Шайгец!»[48] — до тех пор, пока он не скрылся за поворотом дороги на Розвадов.
В Розвадове, куда он добрался около полуночи, пришлось сидеть до утра на вокзале в зале ожидания. Варшавский поезд проходил в семь часов с минутами. Щенсный сел на скамью, а потом, когда зал опустел, лег и задремал.
Его разбудил свисток паровоза и грохот за окном. Он вскочил и кинулся к двери, чтобы посмотреть, не его ли это поезд, — и тут в мрачном проходе, где дневной свет бил в глаза, кто-то схватил его за плечи.
— Щенсный!
Щенсный повернул этого «кого-то» лицом к окну. Перед ним стоял Владек Жебро, взъерошенный Владек.
— Ты откуда?
— С поезда. Выскочил за пивом. Ужасно пить хочется… Ну и обрадуются наши! — Он хлопал Щенсного по плечу и радостно обнимал.
— Ты, значит, не один едешь?
— Куда там один! Все Жекуте, весь Пшиленк — вся Польша едет! Не знаешь, что ли? Сегодня Новосельцы! Пошли. Вот это встреча!
— Постой, у меня билет на Варшаву.
— Даже не думай! Они ж меня изобьют, если я тебя отпущу. Не о чем и говорить!
И протолкнул Щенсного на перрон, крикнув контролеру:
— Пропустите, это от нас, из крестьянской делегации!
Щенсный не сопротивлялся. Хотелось еще раз взглянуть на свою жекутскую молодежь, на ячейку КСМ, поблагодарить за присланные «союзы» — пятьдесят два целых и три разломанных!
Но на перроне он увидел такое, чего еще не было никогда, и сразу почувствовал, что стал очевидцем выдающегося события.
Весь поезд был крестьянский.
Из всех окон, куда ни глянь, справа и слева высовывались загорелые, бодрые лица. Платки, кепки, фуражки. Национальные костюмы из Ловича, Куяв, Мазовша… Все вагоны были украшены зеленью, всюду гудело, как в улье.