— Можно…
Вино было очень крепким. У Щенсного, не привыкшего к спиртному, повлажнели глаза и запершило в горле.
— Давайте позавтракаем вместе… Положить вам холодца?
— Положите, — согласился Щенсный и сосредоточил все свое внимание на хрене со свеклой, чтобы, не дай бог, не капнуть на скатерть.
Он не знал, как себя держать, ведь никогда до сих пор не бывал на подобных приемах, не знал общества молодых женщин. Он жадно ел холодец, а хозяйка тем временем рассказывала, как они любили друг друга, дон Цибальго и донья Розалинда, как они красиво покончили с собой в «Комете» на Холодной улице — кстати, очень приличное кино, почему вы туда не ходите?
— Потому что мало зарабатываю пока и отцу хочется помочь.
— Ну да, но… Попробуйте ветчинки. И выпьем за ваше доброе сердце.
Они выпили снова.
— У этого Цибальго такие же глаза, как у вас. А вы бы могли покончить с собой от любви?
— Покончить? Что значит «покончить»? — И тяп ножом ветчину пополам.
— Боже, какой вы дикарь!
И, подкладывая ему новый кусок («Вам попостнее или с сальцем?»), она говорила обо всем, что бывает у человека на сердце, когда он ходит только в «Комету» и на Керцеляк. А потом вдруг бросила заискивающе:
— Пойдемте со мной в киношку, пан Щенсный! Билеты за мой счет!
— Пошли. Но насчет билетов, так они за мой счет, хозяйка.
— Не называйте меня так. Разве нельзя сказать просто Зося?
— Можно и так.
— Значит, за здоровье Зоси и Щенсного.
С каждой выпитой рюмкой она становилась все разговорчивее, откровеннее, душевнее. Щенсный, напротив, мрачнел, молчал — ведь он никогда не видел вблизи таких глаз, губ, такой шелковой сорочки, под которой…
— Я заведу патефон. Давайте танцевать, веселиться, ладно, пан Щенсный?
— Но я не танцую.
— Тогда садитесь на диван. Послушаем музыку. Вам нравятся «Осенние розы»[14]?
— Да, я люблю цветы.
Он пошел к дивану. Пол был будто без балок, каждая половица прогибалась под ним, как тонкая перекладина.
— Какая прелесть, — говорила Зося, кладя ему на колени его шкатулку. Он чувствовал на шее ее дыхание. — Муж не сказал, но я знаю, чья это работа. Скажите, тогда, делая шкатулку, вы думали обо мне хоть немного?
— Думал.
Щенсный не лгал: он верил, что не мог не думать о ней.
— А я часто беру эту шкатулку и глажу ее, глажу…
Она легонько погладила его по волосам. Щенсный вздрогнул от этой ласки. Никто никогда его не гладил, не говорил нежных слов… На сердце у него защемило от жалости к себе. «Я, видать, как отец, когда пьянею — плачу…» Он отвернулся, чтобы Зося не заметила набежавших слез.
Но она сжала ему виски ладонями, заглянула в глаза.
— Ну что ты, что ты… — шептала она, прижимая к груди его черную, лохматую голову. — Неужели ты не понимаешь, не чувствуешь меня, Щенсный?
Сквозь розовый халатик он ощутил незнакомое женское тепло. От этого тепла у него высыхали слезы. Он смотрел вверх на белое, обнаженное плечо, на котором чернела маленькая родинка. Щенсный подвинулся и прильнул к ней губами.
Зося опустилась на диван, закинув голову, Щенсный целовал ее плечи, шею, ямочку над ключицей, все крепче, все больнее, и, когда он замер, весь дрожа, закусив краешек лифчика зубами, Зося догадалась:
— Ты не знаешь? Стыдишься?!
Глава одиннадцатая
В следующее воскресенье Червячек снова загулял в городе, и Зося снова принимала у себя Щенсного с утра до сумерек, а потом они пошли в кино.
Шли, тесно прижавшись друг к другу, окольным путем, где потемнее, где потише, ощущая легкую слабость в коленях, переполненные друг другом до боли в опухших губах, до шума в голове, где бродили молодые, пьянящие мысли. Шептались и никак не могли нашептаться, ненасытные — и он и она, — ошеломленные тем, что к ним пришла та самая любовь, из-за которой умирают люди!
— Я не знала, ей-богу, не знала, а ведь уже два года с ним живу! Что такое мужчина, что такое счастье, я узнала только с тобой… Тебя ведь так и зовут — счастье!
— Ну, не говори гоп… Еще не известно…
— Известно. Мы убежим! Но помни: если ты струсишь…
— Не беспокойся.
— Или свяжешься с другой…
— Да что ты, Зося! Разве я похож на такого?
Страсть в нем играла и росла нежная благодарность к Зосе за то, что она так возвышает его в собственных глазах, будто он принц какой-то! За ее доброту, за заботу о нем, о его вещах, о костюме, который надо обязательно перелицевать и беречь как выходной, а на работу надевать другой, который она купит ему на Керцеляке… И вообще за то, что из темной каморки под лестницей она вывела его на свет, плеснула в глаза радостью жизни.