— Матушка болеет крепко, Борониха, знахарка наша, сказала — весну следующую не встретит, — девушка старательно вытирала слезы, но они все катились и катились, омывая лицо.
— Да откуда ей знать, то же мне, пророчица, — попытался хоть как-то подбодрить Любим.
— Она никогда не ошибается. Страшно мне. И здесь страшно, боюсь я тебя, крепко боюсь, домой хочу.
— Так я тебя к себе не звал, сама пришла, — насупился Любим.
«Боится она, как песок в кашу подсыпала, так не боялась, что подол задеру, да выдеру, а теперь боится. А может и вправду отпустить ее, родные за ней не явились, толку от нее, как от полонянки никакого. Пусть плывет домой, к матушке, — он бросил украдкой взгляд на притихшую Марьяшку. — Ну да, отпущу, а она к Ярополку в объятья побежит, да надо мной, лаптем, еще и насмехаться станут. А про матушку может и враки».
— А к матушке — это куда? Родители твои кто? — сузил он глаза.
Марьяшка отпрыгнула в сторону, словно ее ударили, серые глаза сразу засветились гневом.
— Ну, чего молчишь? Скажешь, чья ты, так может и отпущу.
— Не скажу, — от слез не осталось и следа, только обжигающая злость.
— А коли так, — разозлился и Любим, — то ты теперь моя холопка, будешь мне порты стирать, кашу варить и в лаптях ходить. Поняла?
— Наши челядинки в сапогах ходят, — презрительно фыркнула Марьяша.
— Приласкаешь, так и сапоги тебе будут, — перестал играть в благородство Любим.
Он заметил, как задохнулась от возмущения его полонянка, как сдвинулись к переносице соболиные бровки. Ох, хороша! Любим поднялся, оправляя кушак. Марья отступила еще на два шага и уперлась спиной в полог.
— И сапоги куплю, и гривну витую, и паволоку на убрус[42], — промурлыкал Любим, надвигаясь на нее.
— Мне не надобно, — пискнула девушка, вжимаясь в полог.
— А мне надобно, уж так надобно. Приласкай.
— Не надо, — с мольбой прошептала Марья.
— Чего ж не надо, коли ты уж и так грех познала. Приласкай, на руках носить стану, царицей Цареградской у меня будешь.
Он подошел вплотную, но не спешил хватать девицу, чтобы она чуть попривыкла.
— Не бойся, — мягко шепнул он, поймав ее руку в воздухе и целуя кончики пальцев.
— Я кусаться стану, — предупредила Марья, пытаясь вырваться.
— Да разве курицы кусаться могут, так только, поклевывают, — подмигнул он ей.
«Вот сейчас жарко поцелую, так брыкаться и перестанет». Где-то в глубине души Любим понимал, что делает что-то дурное, но близость девичьего тела дурманила голову, заглушая слабые попытки совести достучаться до разума.
— Любим Военежич, — из-за полога окликнул его бас Могуты. — Там отец Марьи Тимофевны приехал, тебя видеть желает.
Лишь краем глаза Любим заметил, как побледнела Марьяшка, как замерли и без того испуганные серые глазищи. Но воеводе некогда было рассматривать пребывающую в смятении пленницу. «Как не вовремя, нам выступать, а он явился! Ну и, вообще, не вовремя». Любим стрелой вылетел из шатра.
— Где?! Сюда не пустили? — кинул он через плечо Могуте.
— Обижаешь, в лодке на берегу держим, — пробасил десятник.
«Не больно-то торопился отец почтенный, вот возьму — да и не отдам девку, будет знать — как раздумывать!» Досада медленно разъедала душевный покой. Любим замедлил шаг, с достоинством оправляя свиту и мысленно подбирая слова, хорошенько отчитать нерадивого батьку.
— Любим Военежич, — кашлянул за спиной Могута.
— Чего тебе? — не повернул головы воевода.
— Отец полонянки того…
— Чего — того?
— Признал я его… посадник онузский.
— Кто?!! — Любиму показалось, что над ухом бахнул раскатистый майский гром.
— Посадник, — растерянно повторил десятник.
«Слепец! — хлопнул себя по лбу Любим. — Она ж сказалась — Тимофевна, считай призналась! О чем я только думал? Да уж известно, о чем, о пятках розовых. Посадникова дщерь!!!» А ведь он уже считал девку своей законной добычей, любимой потехой, скрашивающей вороножское сидение, уже подбирал к ней ключики, даром, что порченная, чего ж стесняться, грех не велик. Но одно дело — неизвестная полонянка, а совсем другое — дочь самого могущественного здесь, на Дону, человека. «А пусть сначала Ярополка выдаст, а там уж и о дочери толковать станем», — Любим зло сжал кулаки.
Тимофей Нилыч нервно бродил взад — вперед по берегу, рядом в лодке сидел только его крестный сынок Верша, больше никого из онузсцев не было. «Тайком приплыл, не хочет, чтоб в городце про полон дочери прознали», — сразу смекнул Военежич.