Подлинная история Джимми Валентайна.
Из воспоминаний Эла Дженнингса «Сквозь тьму с О. Генри».
[Эта история относится к тому периоду жизни Эла Дженнингса, когда он сидел в каторжной тюрьме Огайо.]
В тот день, когда я рассказал Биллу Портеру[1] о Дике Прайсе, сотоварищу по отсидке, он долго сидел молча.
— Из этого могла бы получиться прекрасная новелла, — сказал он наконец.
Дик Прайс послужил прототипом бессмертному Джимми Валентайну.
Портер наведался в почтовую контору как раз после того, как был совершён выдающийся подвиг. Дик Прайс, охранник и я вернулись из администрации «Пресс-Пост Паблишинг Компани», где Прайс открыл сейф за считанные секунды.
Портер в своём рассказе дал Джимми шанс, которого жизнь Дику не предоставила. История подлинного Джимми Валентайна, тёмная, горькая, окончившаяся смертью героя, — лишь ещё одна трагедия, проникшая сквозь покров души Билла Портера и показавшая грубую изнанку «высшего общества».
Дик Прайс не вылезал из тюрем с тех пор, как ему исполнилось 11. И всего несколько тяжёлых лет он провёл... нет, не на свободе. Вне стен узилищ. Свободой это назвать никак нельзя.
Билл Портер взял только один эпизод из трагической жизни Дика. Его Джимми Валентайн — скорее, обаятельный, утончённый жулик. Но в тот момент, когда он сбрасывает верхнюю одежду, берёт свои инструменты и принимается вскрывать сейф — в этот момент он приносит себя в жертву. Сердце замирает при мысли о том, что возможность обрести счастье для Джимми утеряна навсегда. И с каким же облегчением вздыхаешь, когда в конце рассказа Джимми выходит победителем! Портер так тонко играет на струнах души читателя потому, что за этой прекрасной доброй новеллой мрачной тенью стоит искорёженная жизнь Дика Прайса.
Дик был из тех, кто всё время нарывается на неприятности. Он так долго был за решёткой, что стал мрачным, нелюдимым и неразговорчивым типом. Но душа у него была золотая. Это Дик пытался спасти меня от порки и слесарки после моего неудачного побега. Я как-то оказал ему маленькую услугу, и после этого он ради меня готов был дать содрать с себя всю шкуру вместе с мясом.
Он считался неисправимым — рецидивистом. В Огайо, если ты был пойман в третий раз, тебе светила пожизненная тюряга и никаких привилегий. Только тот, кто почти потерял зрение в одиночке, кто не вылезал из жутких камер и кому было отказано в возможности читать и писать, чья душа была истерзана страшными криками истязаемых узников — только тот может понять весь ужас того, что довелось пережить Дику Прайсу.
Ему было 20, когда он попал в тюрьму в третий раз, и поэтому его лишили всех человеческих радостей. Ему не разрешалось брать в руки книгу, ему не давали бумаги, он никому не мог написать письмо, да и получать письма ему тоже не разрешалось. Пусть там, в большом мире, и был кто-то, у кого душа болела за Дика — всё равно, запрет есть запрет. В течение 16 лет до него с воли не доносилось ни одного слова, ни одного доброго пожелания.
Я не знаю ничего хуже, чем зрелище страданий товарища по несчастью. Дик страшно мучился тем, что ничего не знал о судьбе своей старой матери; желание узнать о ней хоть что-нибудь изводило его днём и ночью. Он хотел знать, жива ли она, всё так же ли тяжело работает, как прежде, вспоминает ли о своём непутёвом сыне. Хотя бы единственное слово от неё! Это желание сводило его с ума.
И мне удалось получить для него это слово. В благодарность он готов был отдать за меня свою жизнь. Это полученное им с воли слово и сподвигло его открыть сейф в «Пресс-Пост Паблишинг».
Я познакомился с Диком как-то вечером, гуляя по тюремному коридору, через пару-тройку месяцев после моего прибытия. Дик к тому времени сидел уже так долго, что надзиратели доверяли ему и разрешали покидать камеру и гулять по коридорам. Я часто видел его маленькую, нервную фигуру, вышагивающую туда-сюда. У него было смышлёное смуглое лицо и беспокойные серые глаза.
Я тогда работал в конторе по перемещениям и, уходя последним, запирал двери. Однажды как-то вечером я наткнулся на Дика в углу коридора — он сидел и жевал пирог.
— Хочешь кусочек, приятель? — спросил он. Вообще-то Дика побаивались за его гордый, непримиримый характер и, в особенности, за острый, выдающийся ум — таких среди обычных обитателей клеток сыскалось бы не много.
Я принял приглашение. Вот тогда он и рассказал мне о своей тоске по матери.
— Знаешь, приятель, это просто мука мученическая думать о том, как она страдает. Я готов голову прозакладывать, что она по вечерам стоит здесь, под этими адскими стенами и её сердце разрывается от желания услышать хоть одно слово от меня. Ты знаешь...
Дик выложил мне свою историю. Узники любой тюрьмы жаждут выговориться, они согласны рассказать свою жизнь любому, кто захочет послушать.
В детстве Дик был уличным отщепенцем, как он сам выразился. Папаша его служил в своё время в армии северян и умер от белой горячки, когда Дику было пять лет. После этого пацан всё время проводил в подворотнях, гоняя жестянки из-под корсервов. Мать работала прачкой; она старалась, чтобы её сын не голодал, отдала его в школу. Иногда у них к обеду даже бывал суп с хлебом, а в другое время Дик добывал себе пропитание на помойках.
И однажды бедный, вечно голодный маленький оборвыш украл десятицентовую пачку крекеров.
— Вот из-за этой пачки вся моя жизнь превратилась в ад, — горько сказал он. — А ведь из меня мог бы выйти толк, дайте мне только хоть один шанс. — Он уставился взглядом в свои сильные, идеальной формы руки — рук красивей я в своей жизни не видывал: мускулистые, но изящные, с длинными, тонкими пальцами. — Сказали, что моя мать плохо заботится обо мне и послали в Мансфилдскую исправительную колонию. Оттуда я вышел в восемнадцать с профессией механика.
Бумажки, подтверждающие его образование, ничего не стоили. Был один такой, по имени Э. Б. Ламан — он контролировал все механические и слесарные мастерские в каторжной тюрьме Огайо. Заключённые ненавидели его. Зная это, он опасался их мести и завёл правило: ни один бывший узник не мог получить работу на его предприятиях. А Дик как раз у него и работал. Но кто-то прознал, что он находился в исправительной колонии для малолетних преступников. Дика уволили.
Ему нигде не удавалось устроиться на работу. Зато навыки в слесарном деле сделали его подлинным мастером по вскрытию сейфов. Он взломал один сейф, взял оттуда несколько сотен долларов и загремел в тюрьму по-новой.
Когда его выпустили, история повторилась. Никто не хотел брать его на работу. Выбор невелик: либо сдохни с голоду, либо укради. Он опять взломал сейф. Его опять поймали и засадили пожизненно.
— Знаешь, моя старушка пришла в суд, — рассказывал Дик. — Как она кричала, когда меня забирали! Так и стоит в ушах! Знаешь, Дженнингс, если бы ты смог черкнуть ей хоть пару слов, я б тебе по гроб жизни был обязан.
Мне удалось втайне передать ей записку. И я получил ответ — несколько неграмотно нацарапанных каракулей на измятом клочке бумаги.
И когда эта согбенная, измученная пожилая женщина пересекла караулку, и стала около решётки, держась за неё дрожащими руками, — я бы охотнее умер, чем наблюдал это. Я даже разговаривать не мог. Она тоже.
Она лишь стояла молча, и по её морщинистым щекам и дрожащему подбородку текли слёзы.
Линялая красная шаль на голове матери сбилась набок, и непослушная седая прядка упала на ухо. Она поправила её. Мать надеялась, что ей удастся хоть одним глазком увидеть сына:
— Как только у них хватает совести не давать старой матери увидеть её мальчика, её бедного маленького Дика! — всхлипывала она, прижавшись лицом к грубой решётке. Её натруженные, больные руки вцепились в железные прутья.
Несчастная старая женщина с ума сходила от отчаяния. А Дик в это время был ближе, чем в ста ярдах от неё. И всё равно, они не позволили этим двоим испытать хотя бы малую частичку радости. Да пусть пройдёт хоть миллион лет — закон так и не поймёт, на какие ужасные муки обрёк он этих людей.