— О чем вы думаете? — спросил скелет-великан. Голос у него был скорбный, но череп смеялся.
— Я ее знаю, — сказал я.
— Так часто кажется, когда прочтешь Дело жизни.
— Нет, в смысле я ее уже видел.
Он кивнул, но все равно понял не так.
— Неудачный оказался день для знакомства с будущими клиентами — вторник.
Когда не дышал в трубочку, скелет-крошка мурлыкал мелодию, которую я не узнал. Я наблюдал, как маленькие серые легкие сжимаются и расширяются у него в серой груди. Он дышал и мурлыкал, дышал и мурлыкал в неровном ритме, повторяя одну и ту же мелодию на фоне птичьего пения и журчавшей реки, пока это его дыхание и мурлыканье не вывели меня, к чертям, из себя.
— Что это за музыка? — спросил я, попытавшись разорвать круг.
— Похоронный марш из «Эхнатона», — сказал он, повернувшись ко мне. — Филип Гласс[45]. Представляется уместным. — И он продолжил мурлыкать.
Я отчаянно пожелал еще раз поговорить с Люси. Всего в нескольких словах: «Всё не так плохо». Или, может, успокоить ее: «Не бойся. Умирание — худшая часть». Просто поговорить. Но я не хотел, чтобы она умирала вот так. Я скользнул к могиле. Скелеты глянули на меня, но продолжили заниматься своим делом: скелет-великан наблюдал, скелет-крошка дышал.
— Я могу как-то участвовать? — спросил я.
— Можете смотреть, — предложил великан. Он протянул ко мне две кости рук, тронуть меня за плечо, но я отпрянул в страхе. Все еще не привык к действительности, показанной мне через очки.
Глянул вниз, сквозь кости своих стоп, сквозь почву. Над смутной белизной черепа и под сенью гроба серое лицо Люси застыло в гримасе. Руки и ноги подрагивали. Белые глаза широко распахнулись. Я чувствовал, что тут что-то не так, и скелет-крошка подтвердил это, резко прекратив полоумное мурлыканье.
— Знаете, бывают дни, когда все спорится? Когда гордишься достигнутым? Когда попросту знаешь, что хорошо поработал?
Скелет-великан вздохнул.
— Ага.
— Не тот сегодня день.
— Что стряслось?
— Вот что. — Скелетик показал на темно-серую закупорку примерно в двух третях вниз по длине трубки.
— Что это?
— Закупорка.
— Я вижу. Из-за чего?
— Листок, может. Не могу сказать.
Великан постукал костлявыми пальцами по черепу и сделался уныл в той мере, в какой уныл любой череп. Поглазел на могилу, затем на нас, после чего огласил решение.
— Ничего не поделаешь, — сказал он.
Я снял очки и убрал их в карман. Мир восстановился в цвете и трех измерениях. Скелеты погасли, сделались вновь Смертью и Гладом. Оба стояли у земляного холмика, из которого перископом торчала желтая трубочка. Смотреть, как умирает моя подруга, я больше не мог. Рад был, что не вижу больше ужаса на ее бледном лице, как сводит ей руки и ноги.
— Ей не хватает воздуха, — отметил Глад, вперяясь в землю.
— Но она все еще дышит, — сказал Смерть. — Полагаю, будет милосерднее, если мы полностью перекроем ей подачу, но пока на пару часов рановато. Не знаю, какие могут быть последствия. Шеф ничего на этот счет не говорил.
Мне стало тошно. Я вспомнил тепло ее тела рядом с моим. Мог бы очертить каждый дюйм ее тела руками, даже теперь. Вспомнил сладкий запах ее рта, острые уголки кривоватых зубов, темно-синий блеск ее глаз. До сих пор слышал ее смех: когда она смеялась, рот у нее раскрывался, как цветок, и являл все, чем она была, приглашал внутрь. Она не стремилась никого узнать поближе, но это не имело значения.
«Ты, нахер, больной».
Я глазел на холмик и представлял ее глубоко под землей. Лицо напряглось до предела, посинело; рот распахнулся, она хватает воздух; ладони скрутило в кулаки, они подергиваются. Больших подробностей не было нужды представлять: Смерть и Глад комментировали по ходу действия.
— Борется за дыхание, — сказал Глад без выражения. — Грудь ходит ходуном.
— Хорошо.
— На шее вздулись вены. Начинает биться. Нужно ускорить процесс.
Я был не в силах шевельнуться. Смотрел на них, мечась взглядом с одного на другого. Нужно сделать хоть что-нибудь. Сейчас же сделать. Сделай что-нибудь. Шевельнись. Хотя бы пошевелись. Шевельни хоть рукой, ладонью. Пальцем. Любое подтверждение, что я жил, дышал и мог двигаться. Взгляд у меня застыл, уперся в Смерть. Я не мог пошевелиться. Не мог решить, что предпринять. У Смерти был горестный вид; Глад невозмутимо ждал. Она переживала медленный, удушающий конец. А я не мог пошевелиться. Она не заслужила такую смерть. У нее не было врагов, она не сделала ничего дурного. Шевелись. Укладывалось ли у нее в голове, что происходит? Или все потонуло в кошмарной, задышливой, беспамятной муке? Я постигал ее муку. Ну хоть кончиком пальца. Ее дыхание бесконечно истрачено. Она вдыхала прошлое, выдыхала будущее. Чем больше хотела, тем меньше оставалось. А я не мог пошевелиться. Чем больше хотела, тем меньше… я не мог. Чем больше, тем меньше. Я желал шевелиться, орать, шевелиться, вопить, материться, шевелиться, шевелиться, шевелиться.
45
Филип Гласс (р. 1937) — американский композитор-минималист; «Эхнатон» (1984) — трехактная опера о фараоне Аменхотепе IV.