Из бара выплескивались интересные люди, ночь производила на меня великое впечатление, какой-то темный Марлон Брандо с прической как у Трумэна Капоте с прекрасной худющей мальчонкой или девчонкой в мальчишечьих брючках со звездами у нее в глазах и бедрами казавшимися такими мягкими что когда она засовывала руки в карманы я видел разницу — и темные тонкие ножки в брючинах ниспадали к маленьким ступням, и что за лицо, и с ними парень с другой красивой куколкой, парня зовут Роб и он что-то вроде израильского солдата-искателя приключений с британским выговором которого наверняка можно было бы найти в каком-нибудь баре на Ривьере в 5 утра пьющим что ни попадя в алфавитном порядке с кодлой забавных чокнутых друзей из международной тусовки в загуле — Ларри О'Хара познакомил меня с Роджером Белуа (я не верил что этот молодой человек с заурядной физиономией стоявший передо мною был тем самым великом поэтом которому я поклонялся в юности, в своей юности, в моей юности, то есть в 1948-м, я продолжаю повторять моя юность) — "Это Роджер Белуа? — Я Беннетт Фитцпатрик" — (отец Уолта) отчего на лице Роджера Белуа возникла улыбка Адам Мурэд к этому времени вынырнувший из ночи тоже стоял там и ночь готова была раскрыться…
И вот значит мы все действительно поехали к Ларри и Жюльен сидел на полу перед развернутой газетой в которой был чай (низкокачественный лос-анжелесский но сойдет) и сворачивал, или «скручивал» как Джек Стин, отсутствующий, сказал мне на предыдущий Новый Год а то был мой первый контакт с подземными, он тогда спросил не свернуть ли мне косячок а я ответил в натуре очень холодно "К чему? Я сам себе сворачиваю" и тотчас же туча набежала на его чувствительное личико, и т. д., и он меня возненавидел — и поэтому ломил меня всю ночь когда только мог — теперь же Жюльен был на полу, по-турецки, и сам скручивал для всей компании и все бубнили свои разговоры которые я разумеется повторять не стану, ну разве что типа вот такого: "Я смотрю на эту книгу Перспье — кто такой Перспье, его уже замесили?" и прочий треп, или же, слушая как Стэн Кентон говорит о музыке завтрашнего дня и мы слышим как вступает новой молодой тенор, Риччи Комучча, Роджер Белуа говорит, раздвигая выразительные тонкие лиловые губы: "И это — музыка завтрашнего дня?" а Ларри О'Хара рассказывает свои лежалые анекдоты из обычного репертуара. В Шеви'36 по пути Жюльен, сидя рядом со мною на полу, протянул руку и сказал: "Меня зовут Жюльен Александер, во мне кое-что есть, я покорил Египет," а потом Марду протянула руку Адаму Мурэду и представилась, сказав: "Марду Фокс," но и не подумала проделать так со мной чему уже следовало насторожить меня первым предчувствием того что грядет, поэтому мне пришлось самому протянуть ей руку и сказать: "Лео Перспье меня зовут" и пожать — ах, всегда ведь тянет к тем кто на самом деле тебя не хочет — на самом деле она хотела Адама Мурэда, ее только что холодно и подземно отверг Жюльен — ее интересовали худые аскетичные странные интеллектуалы Сан-Франциско и Беркли а вовсе не здоровущие бичи-параноики пароходов и железных дорог и романов и всей этой ненавистности которая во мне мне самому столь очевидна и другим поэтому тоже — хотя и поскольку на десять лет моложе меня не видя ни единого из моих достоинств которые все равно давно уже как утоплены годами наркоты и желания смерти, сдаться, бросить все и забыть все, умереть в темной звезде — это я протянул руку, не она — ах время.
Но пожирая глазами ее маленькие чары у меня была на переднем плане одна только мысль что я должен погрузить все свое одинокое существо ("Большой печальный одинокий человек," вот что она мне сказала как-то вечером уже потом, вдруг увидев меня в кресле) в теплую ванну и в спасение ее бедер — близости юных любовников в постели, высокие, лицом к лицу глаза в глаза грудь к груди обнаженные, орган к органу, колено к дрожащему колену покрытому гусиной кожицей, обмениваясь экзистенциальным и любовные акты чтобы постараться и чтобы получилось — «получается» это ее особое словечко, я вижу чуть выпирающие зубки под красными губами когда видно что «получается» — ключ к боли — она сидела в углу, у окна, она была «отделена» или «отстраненна» или "готова оторваться от этой компании" по своим собственным причинам. — В угол я и пошел, склонив голову вовсе не к ней а к стене и попробовал молчаливую коммуникацию, затем тихие слова (как пристало вечеринке) и слова принятые на Норт-Биче: "Что ты читаешь?" и впервые она открыла рот и заговорила со мною сообщая полную мысль и сердце мое не совсем оборвалось но удивилось стоило мне услышать смешные культурные интонации отчасти Пляжа[2](2), отчасти образца И. Маньина, отчасти Беркли, отчасти негритянского высшего класса, нечто, смесь langue и такого стиля говорить и употреблять слова какого я никогда раньше не слышал если не считать определенных редких девчонок конечно же белых и такую странную что даже Адам сразу заметил и заметил мне в ту ночь — но определенно манера говорить нового боп-поколения, когда говоришь о себе не говоришь «I», а говоришь «ahy» или «Oy» и растянуто так, типа как в старину бывало «женственная» такая манера произношения поэтому когда слышишь ее у мужчин звучит сначала противно а когда слышишь у женщин это очаровательно но слишком уж странно, и звук который я уже определенно и озадаченно услышал в голосах новых певцов бопа вроде Джерри Уинтерса особенно с оркестром Кентона на пластинке Да Папочка Да и может быть у Джери Сазерна тоже — но сердце мое оборвалось поскольку Пляж всегда ненавидел меня, отторгал меня, недооценивал меня, срал на меня, с самого начала в 1943 году и дальше — ибо глядите, идя вниз по улице я какой-то громила а потом когда они узнают что я вовсе не громила а какой-то сумасшедший святой им это не нравится и более того они боятся что я вдруг все равно превращусь в громилу и вломлю им и что-нибудь сокрушу а я все равно почти что проделывал это а в отрочестве и подавно делал, как однажды я ошивался по Норт-Бичу со стэнфордской баскетбольной командой, в особенности с Редом Келли чья жена (по праву?) умерла в Редвуд-Сити в 1946-м, а за нами вся команда с боков братья Гаретта, он пихнул скрипача педика в парадное а я впихнул другого, он своего замочил, я на своего вызверился, мне было 18, я был совсем щегол свеженький как маргаритка к тому же — теперь, видя это прошлое в оскале и в зверстве и в ужасе и в биенье моей лобной гордости они не хотели иметь со мной ничего общего, и я поэтому конечно тоже знал что Марду испытывает настоящее подлинное недоверие и нелюбовь ко мне пока я сидел там "пытаясь (не чтоб получилось ВООБЩЕ) а получить е°" — нехипово, нагло, улыбаясь, фальшиво истерично «принужденно» давя улыбу они это называют — я горячий — они прохладные — на мне к тому же была весьма ядовитая совсем неподобающая у них на Пляже рубашка, купленная на Бродвее в Нью-Йорке когда я думал что буду рассекать
вниз по трапу в Кобе, дурацкая гавайская распашонка от Кросби с рисунками, которую по-мужски и тщеславно после первоначальных честных унижений моего обычного я (в самом деле) выкурив пару косячков я чувствовал себя принужденным расстегнуть на лишнюю пуговицу и тем показать свою загорелую, волосатую грудь — что должно быть было ей отвратительно — в любом случае она и глазом не повела, и говорила мало и тихо — и была сосредоточена на Жюльене который сидел на корточках спиною к ней — а она слушала и мурлыкала смеясь в общем разговоре — в основном разговором заправляли О'Хара и громогласный Белуа и тот интеллигентный авантюрист Роб а я, слишком молчаливый, слушавший, врубавшийся, но в чайном тщеславии то и дело вставлявший «совершенные» (как я думал) реплики которые были "слишком уж совершенны" но для Адама Мурэда знавшего меня все время ясное свидетельство моего почтения и слушания и уважения фактически ко всей компании, а для них этот новый тип вставлявший свои реплики только чтобы показать собственную хиповость — все ужасно, и неискупимо. — Хотя в самом начале, перед затяжками, которые передавались по кругу по-индейски, у меня было определенное ощущение того что я могу сблизиться с Марду вовлечься и сделать ее в эту же самую первую ночь, то есть сняться с нею одной хотя бы только на кофе но с затяжками заставившими меня молиться истово и в серьезнейшей потаенности дабы вернулось мое дозатяжечное «здравомыслие» я стал крайне несамоуверенным, начал слишком лебезить, положительно уверенный что не нравлюсь ей, ненавидя себя за это вспоминая теперь первую ночь когда я встретил свою любовь Ники Питерс в 1948-м на хате у Адама Мурэда в (тогда еще) Филлморе, я стоял незаинтересованный и пил пиво в кухне как всегда (а дома яростно работая над громаднейшим романом, безумный, ненормальный, уверенный, молодой, талантливый как никогда больше) когда она показала на профиль моей тени на бледно-зеленой стене и сказала: "Как прекрасен твой профиль," что привело меня в такое замешательство и (как и чай) придало несамоуверенности, внимания, я стал пытаться "начать ее сделать", действовать таким образом который по ее почти гипнотическому внушению привел теперь к первым предварительным изысканиям типа гордость против гордости и красоты или битовость или чувствительность против глупой невротической нервозности фаллического типа, постоянно осознающего собственный фаллос, свою башню, а женщин колодцами — собака-то вот где зарыта, но человек слетел с резьбы, неуспокоенный, да и теперь уже не 1948 а 1953 с четкими отстраненными поколениями а я на пять лет старше, или моложе, и надо чтобы получилось (или же получать женщин) в новом стиле и избавиться от нервозности — в любом случае я бросил сознательно пытаться сделать Марду и угомонился решив всю ночь врубаться в замечательную новую озадачивающую компанию подземных которых Адам открыл и дал им имя на Пляже.