— Я от души завидую вам! — сказал он, закончив чтение.
…В этот день мы услышали от наших друзей немало интересного об их настойчивой борьбе за мир и справедливость в условиях жестокой израильской действительности.
Белое и черное
Лет двенадцать назад в Киеве гостила народная писательница Чехословакии Мария Пуйманова. Собирая материалы для романа «Жизнь против смерти», писательница изучала все, что касалось недавних боев против гитлеровских захватчиков. Я сопровождал ее в этой поездке.
Проехав улицу Шолом-Алейхема и Куреневку, наша машина очутилась за северной окраиной города, на широком украинском шляху, обожженном горячими ветрами войны.
У гигантских котлованов, протянувшихся вдоль дороги, мы остановились. На крутых склонах, покрытых рыжевато-зеленым лишайником, кое-где можно было увидеть полуистлевшие тряпки, пожелтевшие от дождей человеческие кости, обломки какой-то посуды.
Это был знаменитый Бабий Яр, место, куда фашистские оккупанты согнали еврейское население Киева для чудовищного массового уничтожения.
Пуйманова долго молча бродила по этим извилистым тропинкам, с болью и гневом смотря на следы кровавого преступления современных каннибалов.
— Звери, какие звери! — тихо сказала она пересохшими от волнения губами. — Вот что такое расовая теория в действии!
Позже я прочитал Пуймановой стихи Павло Тычины — «Еврейскому народу», написанные поэтом в дни Отечественной войны. Писательница одобрительно покачивала головой в такт чтению, а последнюю строфу попросила повторить:
— Да, не утешать, а бороться! — сказала Пуйманова в глубоком раздумье. — Человечество должно сделать все для того, чтобы расовая теория никогда больше не возродилась!
Я вспомнил эти слова известной чешской писательницы-гуманистки летом 1958 года, путешествуя по городам и селам Израиля, где меня застигла печальная весть о ее смерти…
Я не назову имени этой женщины, дабы это не навлекло на нее гнева израильских властей. Она и без того хлебнула тут немало горя. Пусть в моих заметках она зовется просто матерью.
Разыскивая своего сына, который в дни второй мировой войны убежал из варшавского гетто, она попала в Израиль. Не зная точного адреса, она всех расспрашивала о нем — о своем единственном, самом дорогом на свете.
Как-то, проходя по улице Тель-Авива, мать увидела молодого мужчину, который, раскинув руки, неподвижно лежал на асфальте. Кровь запеклась на его губах.
— Что с ним? Он жив? — встревоженно спросила она полицейского, спокойно стоявшего неподалеку.
Полицейский не удостоил ее ответом.
— Что с ним? — закричала она снова, схватив полицейского за рукав.
— Эпилептик! — неохотно пробормотал полицейский, брезгливо отстраняя ее руку и отступая в сторону.
Больной человек не был ее сыном, но рядом с ним не было другой матери, и она считала своим долгом помочь ему:
— Нужно немедленно отправить его в больницу!..
— Почему вы волнуетесь? — сказала ей проходившая мимо дамочка. — Разве не видите — это же черный еврей!
Мать с ужасом взглянула на нее. Не ослышалась ли она? Откуда ей было знать, что здесь, в еврейском государстве, население разделяется на чистых и нечистых, на «подлинных евреев» и людей второго сорта — выходцев из азиатских стран и Северной Африки.
Она зарыдала: сказалось напряжение последних месяцев.
— Не плачь, мать, ты тут еще многое увидишь! — сказал ей прохожий в замусоленной спецовке, предварительно оглянувшись — не слышит ли полицейский?
Да, матери предстояло еще узнать о многом. Она не читала опубликованных в Израиле «научных» трудов, посвященных борьбе за чистоту еврейской расы. Ей казалось невероятным, что среди еврейского народа, который так пострадал от гитлеризма и его пресловутой расовой теории, могут найтись выродки, стремящиеся возродить эту теорию в новом виде.
После продолжительных розысков мать нашла, наконец, своего сына в одной из полуразвалившихся лачуг, которых немало разбросано вокруг этого богатого и равнодушного к человеческим страданиям города.