Неужто даже в норках мелких
Законны сделки?
Александр Хаждеу
(1811–1874)
Москва в 1812 году[61]
Века ты простоял, град сильный, величавый!
Хоть разражался гром о белый камень твой,
Ты уцелел в борьбе и с Польшей и с Ордой.
Их следу нет! А ты, повитый древней славой,
Все тот же исполин над бездной роковой
Народов и времен. О, знает путь кровавый
Назад, кто дерзко в брань вступал с твоей державой,
Союзник божий, град Георгия святой!
Но вот из Франции победы гордый гений
Подвинул на тебя, как ангел разрушений,
Мир вражий двадцати племен, с мечом, с огнем.
И устоишь ли ты?… Пожар! Пожар! Но в нем
Родное пламя: то не блеск Москвы прощальный,
А тризна по врагам, их факел погребальный!
Москва, 1830
Могила волошанки в Москве
Ввек не забыть Кремля! Он рассказал мне быль
О жизни и судьбе Стефановой Елены[63].
Я видел красные ее светлицы стены,
Где в счастье дни вела, покуда царь любил
Ее, как дочь, за ум и нрав ее смиренный;
И мрачный терем тот, где Грозный заключил
Ее, невинную, по проискам измены[64],
Где север нежный цвет Молдавии сгубил!
Опальный гроб ее я оросил слезою,
И рассказал ему моей души мечтою,
Как Русь для счастия Молдавии льет кровь.
О, дорога для нас страдалицы могила:
Она нас первая с царем Руси сроднила
И завещала нам царей Руси любовь!
Аккерман
Приветствую тебя, первопрестольный град
Молдавии! Я на кладбище разрушений
Средь лавы отыскал твой древний славы клад:
След первой пристани, след первых поселений.
И первый хлебный злак, и первый виноград.
Но мне милей встречать среди полночных бдений,
За городом, как с лимана веет хлад,
То Святослава[66], то Назона[67] славны тени.
На Святослава зов приходит Вейсенштейн.
На зов Овидия — дух Пушкина слетает.
Герой герою быль гласит про вражий плен.
Певец певцу про свой здесь жребий напевает,
Герою пир — рассказ о новой русской славе,
Певцу печаль — что жил не в русской он державе.
Василе Александри
(1821–1890)
Дойна
Перевод В. Луговского
Хорошо с такою милой,
С голубицей сизокрылой,
С сердцем, полным гордой силой!
С белокурой недотрогой,
Схожей с ланью быстроногой,
Нежной полною тревогой!
Соловей неутомимый,
Я в прохладе нелюдимой
Спел бы дойну о любимой!
* * *
Дойна, дойница!
Ружьецом бы мне разжиться
Да с топориком сродниться,
Не тужить — а веселиться!
Под седло б не вороного,
Что черней греха людского, —
Горделивого и злого!
Семерых бы мне с мечами,
Братьев с гневными очами,
На конях, чье имя — пламя!
Мне б орлиный лет и зренье,
Пел бы яростно весь день я
Дойну гнева и отмщенья!
вернуться
63
вернуться
64
вернуться
67
Публий Овидий