Да это утки: при! при! при! пристали у трясины,
Да это сам удод кричит жене и сыну:
«Чего, чего, чего нести вам? Вздор несете!
Чего, чего, чего: мух, червяков вы ждете?»
А то кукушка, знать, продрав глаза, трясется,
Кукуя, плачет вдруг, кукуя, вдруг смеется.
И дразнит иволгу тут Еву, как подругу:
«Ты, Ева, Ева, Ева, — не паси по лугу!»
А ри-у! ри-у! ри-у! — крик кулика сначала,
А вслед весь птичий хор, как будто их прорвало.
Тут снова голоса, — те были лишь предтечи,
Птиц многих голоса и разные их речи.
Тут сойки и чижи, сороки и синицы,
Тут пеночки, дрозды, — свой тон у каждой птицы.
И смех, и стон стоит, и просто чушь, не песня,
Но голос соловья всех выше, всех чудесней.
Он нежен и глубок, он тихий и звенящий,
Он по кустам звучит, и день звучит иначе.
Все эти голоса — Литвы родные дайны —
В единый хор слились, храня лесные тайны.
Как будто каждый лист защебетал, запел он,
Так сутартине[105] хор лесной завел умело.
Тут звонких звонов звень лес в звон единый сложит
Но всех певцов узнать тончайший слух не сможет.
Как будто бы цветы, что на лугу сплетались,
Все так пестро кругом, все так пестро — на зависть
Ах, было, было то — из нашего, из бора
Такая благодать, такой покой простора.
И этот весь покой в литовских душах льется,
Как ветерок равнин по травам пышным вьется.
Литовец знал его, душой ему внимая,
И плачет он в лесу — себя не понимая.
А только чувствуя, что сердцу уж не больно,
Что хоть оно грустит, но все ж грустит невольно.
Что все полно росы туманной жемчугами,
И слезы, как роса, текут неслышно сами.
И долго он в груди дыханье бора слышит,
И каждый вздох его как будто бор колышет.
И в душу так покой проник, как леса милость,
Что даже и душа, как колос, наклонилась.
В волнении таком, во вздохе, в светлом плаче
Рождаются псалмы, все чувствуешь иначе…
Антанас Венажиндис
(1841–1892)
«Ой вы, песенки-песни, утеха моя!..»
Перевод М. Светлова
Ой вы, песенки-песни, утеха моя!
Вам доверил сердечные горести я.
Я тогда только счастлив, если песню найду,
И несчастьям своим счет слезами веду.
Если песня без стона — запеть не могу я,
Одинокой кукушкой от горя кукую,
Повелители мира мне сердце пронзили,
Заковали меня и в тюрьму заточили.
Как тверда эта корочка ржавого хлеба!
Я в разлуке вовек с одиночеством не был!
А родителей вечный приют — небеса,
И замолкли ушедших друзей голоса.
Далеко мои братья рассеяны всюду,
Позабыли одни, и другие забудут.
Далека, далека ты, лебедка моя!
Почему не летишь ты в родные края?
Или крылышек белых становится жаль?
Посети же мой дом, где тоска и печаль!
Ранним утром, и днем, и порою ночной
Одиночество — друг неизменный — со мной.
«Прекрасен, прекрасен далекий ночной небосвод…»
Перевод Г. Ефремова
Прекрасен, прекрасен далекий ночной небосвод.
Господь мой, какая дорога на небо ведет?
Когда, позабыв навсегда про земные тревоги,
Пройду я по звездами вымощенной дороге?
Когда, прояснив мою душу и тленное тело кляня,
Короною вечной, господь, ты украсишь меня?
Когда отдохну после жизни в юдоли загробной
И лик твой увижу безоблачный, солнцеподобный?
Когда, всемогущий, бестрепетной властной рукой
Меня оторвешь от земли, будто стебель сухой?
Тоскующий, слабый — я шел через черную пустошь
И верю, всесильный мой бог, ты к себе меня впустишь.