— Что с мальцом?
— Все в порядке.
— И все прошло как по маслу?
— Эх-э-эх, если бы… Сдается мне, я убил сестру княгини…
— Экий ты кровожадный! Уж больно ты, Бамбош, любишь пером размахивать… Когда-нибудь на этом и споткнешься!
— Больно жалостливая нашлась! Чертова девка сопротивлялась, как фурия…[17] Набросилась на меня с ножницами… Да так, что раскроила мне руки и лицо.
— Уж ты скажешь!
— Мне и самому ее жаль — милашка была — просто загляденье! Такая красотка, почище самой княгини. Я чуть умом не тронулся…
— Значит, сопляк в надежном месте?
— И теперь самое время тряхнуть простака-князя и его чопорную княгинюшку. У нас ни гроша не осталось. Во всяком случае, как бы там ни было, у меня алиби[18], и уж не знаю, каким надо быть пройдохой и заподозрить, что Бамбош и барон де Валь-Пюизо — одно и то же лицо.
Князь и княгиня Березовы досмотрели спектакль до конца, как настоящие зрители, желающие за свои деньги получить все сполна. Сидя в карете, они держались за руки и плотно прижимались друг к другу, оставаясь не только супружеской парой, но и нежными влюбленными.
Их возвращение сопровождалось церемониалом, к которому Жермена, любящая простоту, привыкла с трудом.
После того как экипаж обогнул огромную прямоугольной формы застекленную веранду, они ступили на ковер, устилавший сверху донизу крыльцо, и пересекли просторный холл, где рядами выстроилась челядь.
Поднявшись на второй этаж в свои апартаменты, княгиня, удивленная, что ее не встречает горничная, позвонила. Первая ее мысль была о ребенке, о Жане, — она не видела его целых три часа. Три часа! Три столетия без этого прелестного существа, которому была отдана вся любовь и нежность…
Жермена толкнула дверь в детскую. Та не поддавалась. Пораженная Жермена надавила сильней и позвала:
— Мария! Мария, открой, это я!
Никакого ответа. Ничего… Лишь мертвая тишина. Неизъяснимый ужас объял княгиню, она закричала:
— Мишель!
Князь услышал в голосе жены такое отчаяние, что мигом примчался:
— Что стряслось, Жермена?
— Там… В детской… Что-то… Я не знаю… Мария! Мария!
Михаил[19] в свою очередь навалился на дверь и с треском распахнул ее.
Жермена влетела в комнату и споткнулась о тело сестры, распростертое в луже крови. Обретя равновесие, она бросилась к колыбельке, увидела, что та пуста, и тотчас же заметила и распахнутое окно, и торчавшую в нем лестницу… Вся картина, словно нарисованная огненными линиями, мгновенно запечатлелась в ее мозгу. Жермена осознала ужасную правду: сестра убита, ребенок похищен…
Она пыталась говорить, двигаться, реагировать, но чувствовала только смертельный ужас, сковавший ее тело.
А потом она закричала. Закричала так страшно, что крик разнесся по особняку и заставил вздрогнуть всех, находящихся в доме.
Как подкошенная, она со стоном упала на руки мужу:
— Мишель… Наше дитя… Умираю…
Сраженный в самое сердце этим неожиданным и коварным ударом, князь на какое-то мгновение чуть было не лишился рассудка. Но, призвав на помощь все свое хладнокровие, он постепенно обрел то спокойствие, которое не оставляет по-настоящему сильных людей в самых драматических обстоятельствах.
Привлеченная ужасающим воплем княгини, сбежалась челядь.
Князь отнес жену на кровать и, видя, что она помертвела и почти бездыханна, кликнул помощь. Потом поднял Марию и уложил ее рядом с сестрой. Мороз пробрал его до костей, когда он почувствовал на своих руках теплую кровь убитой.
Гувернантка Фанни вбежала с полузастегнутым корсажем, простоволосая и стала расспрашивать, что произошло.
Взглянув на колыбель, где еще так недавно смеялся и лепетал младенец, Михаил увидел, что гнездышко опустело. Несчастный отец тяжело рухнул перед кроваткой на колени. Сердце его разрывалось, душу терзала мука, перед которой меркнут все слова. Он завыл как раненый зверь.
Расспросы гувернантки заставили его вскочить. Как будто не она обязана была знать все о ребенке, вверенном ее неусыпному попечению.
В ярости он сжал кулаки:
— Несчастная! Вы позволили похитить нашего ребенка! О, мы, глупцы, доверили равнодушным кровь от крови, плоть от плоти нашей!
Заметив, что вокруг столпились слуги, с виду, быть может, и сочувствовавшие ему, но в глубине души, возможно, злорадствовавшие, князь устыдился этого порыва и решил скрыть свою муку от посторонних глаз. Лишь один из них терзался так же, как он сам, и, заливаясь искренними слезами, выказывал душевную привязанность к потерянному ребенку. Это был старый дядька Владислав.
Князь взял его за руку как друга и сказал:
— Беги в конюшню. Лошадей еще не распрягли. Гони во весь опор к доктору Перрье и доставь его сюда во что бы то ни стало.
Старшая горничная хлопотала над княгиней, пытаясь привести ее в чувство, но сама не могла отвести глаз от Марии, продолжавшей истекать кровью.
Пока один посланец мчался за врачом, другой был отправлен за комиссаром полиции.
Полицейский прибыл первым, а через несколько минут появился также профессор Перрье — он был не просто врачом, но и другом четы Березовых.
Комиссар, человек еще довольно молодой, но не без способностей, отличался большим самомнением и упрямством. Он почувствовал в себе призвание стать полицейским, начитавшись романов Габорио[20], как иные становятся землепроходцами, начитавшись «Журнала путешествий»[21]. Популярные произведения вдохновили молодого человека, он освоил писательское ремесло, затем сдал письменный экзамен и неожиданно легко поднялся по административной лестнице. Иногда комиссар думал, что не может быть лучшего учителя, чем усовершенствованный им Габорио, а самого себя считал полицейским того типа, образцом которого служит неподражаемый господин Лекок[22].
В этом вопросе он, ослепленный собственной гордыней, глубоко заблуждался. Ибо, хоть иногда и доводилось ему в результате счастливого стечения обстоятельств добиваться блестящих успехов, случалось также попадать и впросак и карать невиновных за преступления, которые те не совершали. Неспособный и мысли допустить, что может ошибаться, комиссар, начав дело с ошибки, громоздил их одну на другую, отрицал очевидное и не желал отказаться от своих предубеждений, какие бы неоспоримые доводы ему ни приводили. При этом он был злопамятен, как краснокожий, увлекался каламбурами, страстно любил литературу, и порой на сценах заштатных театриков шли его второсортные пьесы, полные общих мест и литературных штампов.
Очутившись в особняке Березовых, комиссар стал важничать, принял высокомерный вид, допросил всех и каждого, третировал своего писца и вызвал ненависть князя, потому что даже к его горю отнесся неуважительно.
Счастье, что вскоре прибыл сопровождаемый дядькой доктор Перрье.
Пятидесятилетний профессор, внешне холодный и уравновешенный, принадлежал к категории людей, составляющих гордость науки и своего отечества.
Он выставил за дверь полицейских, отослал прислугу и оставил в комнате лишь горничную и Владислава.
Две сестры по-прежнему лежали рядом. Прозрачная бледность их лиц наводила на мысль, что они уже покойницы.
Врач нащупал пульс Жермены, приложил ухо к груди и коротко бросил:
— Ничего страшного. Она скоро очнется.
— Ах, доктор, — взмолился Михаил, — верните ее к жизни! Сделайте так, чтобы она пришла в себя!..
— Лучше повременить. Обморок даст отдых телу и душе. Потерпите немного. Сперва осмотрим бедное дитя…
С помощью трепещущей от страха горничной он расстегнул корсаж Марии. Когда подняли пропитанную кровью рубашку и обнаружили рану, доктор нахмурился и плотно сжал губы.
17
Фурия — одна из богинь-мстительниц в древнеримской религии; в переносном смысле — злобная, мстительная и порывистая женщина.
18
Алиби — юридический термин, обозначающий нахождение подозреваемого не на том месте, где совершалось преступление.
21
«Журнал путешествий» — парижский «Журнал путешествий и приключений на суше и на море», выходивший с 1877 по 1915 год, в котором Л. А. Буссенар опубликовал почти все свои произведения.