а Швейку сделала замечание, чтобы он застегнул штаны, когда находится в женском обществе.
Наконец она заставила заспанного унтера пойти разбудить вахмистра, сказав, что не порядок так долго дрыхать.
— Ну и в компанию вы попали, — ворчала бабка, обращаясь к Швейку, пока унтер будил вахмистра. — Один пропойца хуже другого. Каждый отца бы с матерью пропил. Мне за работу третий год уже должны, а когда я напоминаю, вахмистр мне: «Молчи лучше, бабушка, а не то велю тебя посадить. Нам доподлинно известно, что сын твой браконьер и господские дрова ворует». Вот и маюсь с ними уже четвертый год. — Бабка глубоко вздохнула и продолжала ворчливым тоном — Вахмистра берегитесь пуще всего. Лиса и гадина, каких мало. Так и ищет, кого бы сцапать и посадить.
Вахмистра еле разбудили. Унтеру стоило немалого труда убедить его, что уже утро.
Наконец он продрал глаза, стал их тереть кулаком и с трудом стал постепенно воскрешать в памяти вчерашний вечер. Вдруг ему пришла на ум ужасная мысль, и он испуганно спросил, мутно глядя на унтера:
— Сбежал?!
— Боже сохрани, — парень честный.
Унтер-офицер зашагал по комнате, выглянул в окно, вернулся, оторвал кусок от лежавшей на столе газеты и скатал из него шарик. Было видно, что он что-то хочет сказать. Наконец вахмистр это заметил и, решив выяснить, как далеко зашло вчерашнее пьянство, сказал:
— Уж ладно, помогу вам: вчера, небось, я здорово набуянил?
Унтер укоризненно взглянул на своего начальника:
— Если бы вы только знали, пан вахмистр, какие речи вы вчера вели! Чего-чего вы только не наговорили!
И, наклоняясь к самому уху вахмистра, он зашептал:
— Вы ему сказали, что чехи и русские одной, славянской, крови, что Николай Николаевич будет на будущей неделе с армией в Пшерове, что Австрии не удержаться, и советовали ему при дальнейшем расследовании все отрицать и врать, что попало, чтобы затянуть следствие, пока его не выручат казаки. Потом вы сказали, что в самое ближайшее время у нас будет заворошка, что повторятся времена гуситов, что крестьяне пойдут с цепами на Вену, что из государя императора песок сыплется и он скоро подохнет и что император Вильгельм зверь. Потом вы ему обещали посылать в тюрьму деньги, чтобы он покупал себе еды, и много еще наговорили таких же вещей.
Унтер оторвался от уха вахмистра:
— Все это я отлично помню, — прибавил он, — потому что спервоначала я был чуть клюнувши, а только потом нализался и дальше ничего не помню.
Вахмистр поглядел на унтера.
— А я помню, — сказал он, — как вы говорили, что мы против русских — сопляки, и стали при бабке орать: «Да здравствует Россия!»
Унтер нервно зашагал по комнате.
— И орали вы это, словно вас режут, — сказал вахмистр. — А потом вы свалились поперек кровати и начали храпеть.
Унтер остановился у окна и, барабаня пальцем по стеклу, сказал:
— Да и вы тоже, пан вахмистр, при бабке язык за зубами не держали. Вы ей, помню, сказали: «Бабушка заруби себе на носу: императоры и короли заботятся только о своем кармане и из-за этого начали войну. Не составляет исключения и эта развалина, «старик Гулякин», которого нельзя выпустить из сортира, без того чтобы он не напрудил вокруг себя Шенбрунн»[20].
— И это я говорил?
— Да, пан вахмистр, именно это вы говорили, перед тем как итти на двор блевать, а потом начали кричать: «Бабушка, сунь мне палец в горло!»
— А вы тоже прекрасно выразились, — прервал его вахмистр. — Где вы только подцепили эту глупость, что Николай Николаевич будет чешским королем?
— Этого я что-то не помню, — нерешительно отозвался унтер.
— Еще бы вы это помнили! Пьяный вы были, как стелька, а когда вам понадобилось «на двор», вы, вместо того чтобы выйти в дверь, полезли в печку.
Оба замолкли. Молчание нарушил вахмистр:
— Я всегда вам говорил, что алкоголь — погибель. Пить вы не умеете, а пьете. Что, если бы он у нас сбежал? Чем бы мы с вами оправдались? (Ах ты, господи, как башка трещит!) Именно потому, что он не сбежал, становится совершенно ясным, что это за тонкая и опасная штучка. Когда его будут допрашивать, он заявит, что двери у нас были не заперты всю ночь, что мы были пьяны и что он мог бы тысячу раз убежать, если бы чувствовал себя виновным. Счастье еще наше, что такому человеку не поверят, и если мы под присягой скажем, что это выдумка и наглая ложь, то ему сам господь бог не поможет и ему припаяют лишний параграф. В предъявляемом ему обвинении лишний параграф не будет, конечно, играть никакой роли… Ох, ох, как болит голова!
Наступила пауза. Через минуту вахмистр приказал позвать бабку.