Выбрать главу
3

В тот счастливый день, когда хлестал ливень и ты так неожиданно хорошо играла, разрешилось то смутное, что незаметно всплыло между нами после первых недель любви. Я понял, что нет у тебя власти надо мной, что не ты одна, а вся земля — моя любовница. Душа моя как бы выпустила бесчисленные, чуткие щупальца, и я жил во всем, одновременно ощущая, как где-то за окном грохочет Ниагара и как — вот — в аллее шуршат и хлопают длинные золотые капли. Посмотрел я на блестящую кору березы и вдруг почувствовал: не руки у меня, а склоненные ветви в мелких мокрых листочках, и не ноги, а тысяча тонких корней, вьющихся, пьющих землю. Захотелось мне перелиться так во всю природу, испытать, что значит быть старым боровиком с ноздреватым желтым исподом, стрекозой, кольцом солнца. Я был так счастлив, что рассмеялся вдруг, поцеловал тебя в ключицу, в затылок. Я бы даже стихи прочел тебе, но стихов ты терпеть не могла.

Улыбнулась узкой улыбкой и сказала:

— А хорошо после дождя. — Затем подумала и прибавила: — Знаешь, я вдруг вспомнила: меня сегодня звал к себе на чай этот, как его, Пал Палыч. Он страшно скучный, но, понимаешь, надо.

Пал Палыча я знал давно: бывало, вместе удили рыбу, а он вдруг запоет ноющим тенорком «Вечерний звон». Я очень любил его. Огненная капля упала с листа прямо мне на губы. Я предложил сопроводить тебя.

Ты зябко повела плечами:

— Мы там умрем со скуки. Это ужасно.

Взглянула на кисть, вздохнула.

— Пора. Надо пойти переменить туфли.

В твоей туманной спальне, пробиваясь сквозь опущенные жалюзи, солнце легло двумя золотыми лестницами. Ты глухо сказала что-то. За окном счастливым шелестом дышали, капали деревья. И, улыбаясь шелесту, легко и не жадно я обнял тебя.

4

Было так: на одном берегу реки — твой парк, твои луга, на другом — село. Местами в шоссе были глубокие выбоины; жирно лиловела грязь, пузырчатая вода цвета кофе с молоком стояла в колеях. Особенно отчетливо тянулись косные тени черных бревенчатых изб.

Мы шли в тени по утоптанной тропе вдоль мелочной лавки, вдоль трактира с изумрудной вывеской, вдоль дворов, полных солнца, дышащих навозом, свежим сеном.

Школа была новая, каменная, обсаженная кленами. На пороге перед зияющею дверью баба, блестя белыми икрами, выжимала тряпку в ведро.

Ты спросила:

— Что, Пал Палыч дома?

Баба (веснушки, косицы) пощурилась от солнца.

— Как же, дома, — оттолкнула пяткой звякнувшее ведро. — Входите, барыня. Они в мастерской будут.

Проскрипели по темному коридору, затем — через просторный класс. Мимоходом взглянул я на голубоватую карту; подумал: вот вся Россия так — солнце, ухабы… В углу блестел раздавленный мелок. А дальше, в небольшой мастерской, хорошо пахло столярным клеем, сосновыми опилками. Без пиджака, пухлый и потный, Пал Палыч строгал, выставив левую ногу, сочно играя рубанком по поющей белой доске. В пыльном луче качалась взад и вперед его влажная плешь. На полу под верстаком легкими локонами вились опилки[8].

Я громко сказал:

— Пал Палыч, гости к вам!

Он вздрогнул, сразу смутился, суетливо чмокнул тебе руку, которую ты подняла таким слабым, таким знакомым движением, сырыми пальцами на мгновение впился в мою кисть, потряс. У него было лицо, словно вылепленное из маслянистого пластилина, мягкоусое, в неожиданных морщинах.

— Виноват, я, знаете, не одет, — стыдливо ухмылялся он.

Схватил с подоконника два рядом стоящих цилиндра — манжеты. Торопливо нацепил.

— А над чем это вы работаете? — спросила ты, блеснув браслетом.

Пал Палыч размашисто напяливал пиджак.

— Это так, пустяки, — забубнил он, слегка спотыкаясь на губных согласных. — Полочка такая. Еще не кончено. Потом отшлифую, помажу лаком. А вот лучше посмотрите — так называемая «муха»…

Мазком сложенных ладоней он закрутил маленький деревянный геликоптер, который, жужжа, взлетел, стукнулся об потолок, упал.

Тень вежливой улыбки скользнула у тебя по лицу.

— Что же это я! — опять завозился Пал Палыч. — Идем же наверх, господа. Тут дверь визжит. Виноват. Разрешите мне вперед пройти. Я боюсь, у меня не прибрано…

— Он, кажется, забыл, что приглашал меня, — сказала ты по-английски, когда мы стали подниматься по некрашеной скрипучей лестнице…

вернуться

8

Описка Набокова, он имел в виду стружки. — Прим. ред.