Дѣло шло къ вечеру, кондукторъ зашелъ зажечь фонари. Онъ посторонился на своей лавочкѣ, и когда у кондуктора не закрывался фонарь, всталъ и очень ловко и скоро поправилъ задвижку и спросилъ, гдѣ можно взять воды горячей въ чайникъ. Кондукторъ сказалъ, что мы подходимъ къ буфету. Онъ досталъ изъ подъ лавки жестяной чайникъ, развязалъ узелокъ, засыпалъ чай и всталъ, но въ это время дѣвочка его проснулась и заплакала.
Въ вагонѣ почти всѣ спали, кромѣ меня. Онъ оглянулся на всѣхъ и встрѣтился глазами со мной.
— Я не выйду, — сказалъ я. — Я побуду съ ней.
Онъ улыбнулся прекрасной, умной, доброй, чуть замѣтной улыбкой. И какъ это часто бываетъ, этотъ короткій взглядъ, улыбка показала намъ наше родство духовное, освободила, такъ сказать, связанную теплоту. Онъ понялъ, что я просто желаю ему быть полезенъ, а я понялъ, что ему это пріятно.[107]
— Нѣтъ, ужъ если вы хотите, то возьмите воды горячей — вотъ деньги. — Онъ подалъ мнѣ пятакъ.
Я взялъ чайникъ и деньги и пошелъ на станцію. Когда я вернулся, дѣвочка ужъ успокоилась и заснула. Онъ очень благодарилъ меня и предложилъ мнѣ напиться чаю. Я согласился. Мы сѣли рядомъ съ дѣвочкой на пустыя лавочки, передъ собой поставили чай. Онъ казался именно тѣмъ самымъ, какимъ я предполагалъ его, благовоспитаннымъ, образованнымъ и тонкимъ, но очень сдержаннымъ человѣкомъ: онъ какъ будто старался не выдать себя и съ особенной скромностью, которую я сначала принялъ за гордость, старался избѣгать фамильярности, т. е. того, что могло бы вызвать насъ на личныя откровенности.
Разговоръ нашъ начался, какъ часто начинается въ желѣзной дорогѣ, въ родѣ того что въ маскарадѣ: мы, разговаривая объ общихъ предметахъ, о поклоненіи мощамъ въ Кіевѣ, о воспитаніи, о спиритизмѣ, осторожно выщупывали другъ друга, т. е. преимущественно я. Онъ же охотно и умно, не пошло, а своеобразно говорилъ обо всемъ, но о себѣ не говорилъ и обо мнѣ не желалъ знать. Но, не смотря на это, странно сказать, я просто полюбилъ этаго человѣка, нѣжно полюбилъ, и мнѣ казалось, да я и увѣренъ, что и онъ также. Мы иногда такъ улыбались, такъ смотрѣли въ глаза другъ другу, какъ смотрятъ влюбленные. Да и прекрасные были у него глаза и въ особенности улыбка. Только сдержанность была въ немъ большая, удерживающая и меня.
Онъ ошибся, много засыпалъ чаю, и чай вышелъ крѣпкій, какъ пиво. Оттого ли, что намъ обоимъ хотѣлось пить, или что мы разговорились и, не замѣчая, пили этотъ чай, мы напились оба (по крайней мѣрѣ про себя я это знаю) пьянымъ чаемъ. Я почувствовалъ, что въ вискахъ у меня стучитъ, сердце бьется быстро, мысли съ большей ясностью возникаютъ и смѣняются и, главное, что говоришь и слышишь, представляется въ такихъ живыхъ образахъ, какъ будто это все видишь передъ собой. Онъ, вѣроятно, испытывалъ тоже самое и даже замѣтилъ это. Особенному нервному возбужденію, вѣроятно, содѣйствовало и тряска, и шумъ вагона, и темнота.
Мы такъ оживились, опять я особенно, — я былъ тогда совсѣмъ молодъ и влюбленъ, мнѣ было 28 лѣтъ и ѣхалъ въ семью моей будущей жены сдѣлать предложеніе, — я такъ оживился, что совсѣмъ уже забылъ про свое любопытство узнать о томъ, кто и что онъ. Мнѣ казалось, что я уже зналъ его вполнѣ, зналъ его душу и люблю ее, такъ что подробности внѣшнія о его жизни ничего ужъ не могли мнѣ прибавить. Мы говорили о воспитаніи. Я высказалъ свой взглядъ на то, что вся судьба человѣчества зависитъ отъ воспитанья, что если бы люди только понимали всю важность этаго дѣла и подчинили бы ему все остальное, и внѣшнюю, и внутреннюю политику, и экономическія условія, и только тогда бы возможно было поставить воспитаніе такъ, какъ оно должно стоять. А то что же теперь воспитанье, когда дѣтей ставятъ — именно въ виду воспитанія, въ самыя невоспитательныя условія; везутъ въ городъ, отдаютъ въ школы къ чужимъ людямъ, имѣющимъ совсѣмъ постороннія цѣли?[108] Онъ слушалъ улыбаясь.
— Да, это такъ, — говорилъ онъ, — но вы забываете...
Но я перебилъ его и продолжалъ свое... Но потомъ остановился и спросилъ:
— Вы хотѣли сказать что-то?
— Нѣтъ, ничего, — сказалъ онъ нахмурившись. — Нѣтъ ничего, а можетъ, забылъ.
— Нѣтъ, вы сказали: «вы забываете».
— Ахъ да, ну да это не стоитъ... Вы не женаты? — вдругъ спросилъ онъ.
— Нѣтъ, но я ѣду жениться, — сказалъ я.
— А! Да то то вы такъ смѣло говорите о томъ, какимъ должно быть воспитаніе, — сказалъ онъ, грустно улыбаясь. — Вы хотите провести его въ жизнь?
— И проведу, разумѣется, проведу. Если у меня будутъ дѣти. Впрочемъ, я говорю, будутъ. А еще и не женатъ.
Я покраснѣлъ, замялся. Онъ улыбнулся.
— Вы простите меня, что я спросилъ васъ.
— Ахъ нѣтъ, я радъ, вѣдь это странно сказать, — сказалъ я смѣло подъ вліяніемъ того же чайнаго возбужденія, — но вотъ вы человѣкъ, котораго я вижу первый разъ, и мнѣ пріятно говорить вамъ про самыя задушевныя дѣла, потому что я вижу, что вы понимаете. Отчего же не сказать? Я ѣду жениться. Да, я люблю одну дѣвушку. И вѣрю, что она меня любитъ. А если есть любовь, то будетъ и любовь къ дѣтямъ, а будетъ любовь къ дѣтямъ, она и укажетъ то, что нужно для блага дѣтей, а не поведетъ по этимъ битымъ дорожкамъ...
107