— Какъ же это?
Я растолковалъ.
— Да зачѣмъ же они бьютъ, солдаты? — сказала другая. — Я бы на ихъ мѣстѣ отказалась. Всѣ бы отказались.
Жена же моя сидѣла молча, и слезы у ней были на глазахъ. Потомъ, не помню кто, сказалъ какую то глупость, и всѣ защебетали, захохотали, только бы поскорѣе отогнать мучительное впечатлѣніе. Больше всѣхъ хохотала моя жена. У ней былъ чудесный, заразительный смѣхъ. Она рѣдко смѣялась, но когда смѣялась, всѣ смѣялись, не зная чему. Въ этотъ же вечеръ мы остались вдвоемъ, и это было первое почти признаніе наше въ любви, не высказанное словами. Мы говорили о совершенно постороннемъ, но знали, что мы говоримъ о нашей любви и о томъ, что мы хотимъ соединить нашу жизнь. Я разсказывалъ ей о своей дѣятельности.[138] Она слушала меня и съ своей манерой напряженія вниманія, со складкой во лбу, поднимая кверху голову, какъ бы вспоминая, слегка кивала головой.[139]
— Да, да, — приговаривала она.
Я не успѣвалъ говорить о томъ, какъ я хочу устроить, какъ она уже подсказывала мнѣ. Ей такъ легко и естественно казалось,[140] что моя дѣятельность всегда полезна, важна, благородна. Она[141] готовилась служить мнѣ, вѣря тому, что то, что я дѣлаю, добро. Куда бы я не повелъ ее, она пошла бы за мной. Ну, и куда я повелъ ее? Мнѣ некуда было вести ее. Я никуда не повелъ ее, а остановился съ нею, утѣшаясь радостями любви. Помню, я испытывалъ нѣкоторое чувство стыда за то, что моя дѣятельность далеко не такая, какою она воображала себѣ ее. Страшное дѣло то, что въ нашемъ мірѣ совершается при выходѣ хорошо воспитанной дѣвушки замужъ. Для мущины, какъ это было для меня, это пріобрѣтеніе большихъ удобствъ и пріятностей жизни, для дѣвушки — это начало жизни дѣйствительной, которая была до тѣхъ поръ только въ возможности. Разница главная въ томъ, что мущина можетъ ни послѣ ни до женитьбы ничего не дѣлать, даже дѣлать зло, воображая, что онъ нѣчто совершаетъ; но для женщины это нельзя. Она, хочешь, не хочешь, начинаетъ дѣлать самое великое дѣло жизни — людей, и поэтому она требуетъ, также какъ мущина требуетъ отъ женщины, чтобы она была плодородна, требуетъ, чтобы условія жизни, въ которыхъ она будетъ рожать и ростить дѣтей, были также значительны, опредѣленны и тверды, какъ и ея дѣло. И она, любя перваго мущину, вѣритъ, что это такъ и есть. Я помню мое смущеніе. Я помню, что я чувствовалъ, что ввожу ее въ обманъ, позволяя ей приписывать такое значеніе моей дѣятельности. «А что же, — думалъ я притомъ, — если она такъ думаетъ, можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ это такъ?» Главное же, я думалъ только о томъ, чтобы овладѣть ей. И вотъ я овладѣлъ. И она увидала нетолько пустоту моей дѣятельности, но, главное, мое отношеніе къ ней, какъ къ игрушкѣ. Знаю я много браковъ, и во всѣхъ одно и тоже. Чѣмъ бы ни занимался въ нашемъ мірѣ мущина: революціей, наукой, искусствомъ, службой, все это игрушки, и люди относятся къ этому какъ къ игрушкамъ, и женщины видятъ это и разочаровываются нетолько въ своихъ мужьяхъ, но и въ своихъ идеалахъ, нужныхъ имъ, чтобы растить дѣтей. Спросите у женщины, чѣмъ она хочетъ видѣть своихъ сыновей. Из 1000 одна скажетъ, чего она хочетъ. Но всѣ безъ исключенья скажутъ: «только не то, что былъ мой мужъ». Она разочаровывается въ томъ, что ей казалось въ ея мужѣ, и, напротивъ, увлекается тѣмъ, что дѣйствительно было въ ея мужѣ — чувственностью. Этому одному мы можемъ научить нашихъ женъ и научаемъ. И я научилъ. Да-съ, когда я былъ женихомъ, я стыдился своей несостоятельности и того, что она считала меня лучшимъ, чѣмъ я есть, но потомъ пересталъ и стыдиться. Мы всѣ супруги хотимъ поддерживать другъ друга, а намъ не на чемъ самимъ стоять. Какъ же поддерживать, когда не на чемъ стоять? Все это я вспомнилъ потому, что въ самое послѣднее время, на 13-мъ году нашей жизни, передъ самой катастрофой, какъ я говорилъ вамъ, у насъ было затишье, и мы жили довольно хорошо, духовно отдѣлившись другъ отъ друга. И вотъ, помню, разъ какъ то въ одно и тоже время на обоихъ насъ нашло хорошее расположеніе духа, и мы попытались разбить этотъ ледъ между нами. Но Боже мой! какой страшной толщины выросъ ужъ этотъ ледъ. Мы почти не слыхали другъ друга. Началось это съ разговора о романѣ, который мы читали одинъ послѣ другаго. Она сказала о мущинахъ, о томъ, что они не понимаютъ женщинъ и низко цѣнятъ ихъ, о томъ, какъ разлетѣлись ея мечты. Я сказалъ, что тоже и я испыталъ. Мы взглянули вдругъ въ глаза другъ друга, какъ будто испугавшись сначала того, что переступили заказанную грань, но она ласково смотрѣла на меня. Я продолжалъ:
— Мелочи нарушаютъ единеніе. Да что ходить кругомъ да около? Развѣ мы не знаемъ, что мы отдалены другъ отъ друга?
— А отчего? — сказала она, — отъ того, что ты не вѣрилъ мнѣ.
У насъ начался хорошій разговоръ, но я сказалъ, что причина всему та, что она не хочетъ принимать участіе въ моей жизни. Я теперь ужъ не стыдился, какъ прежде, отсутствія серьезности моей жизни, я выставлялъ ее какъ нѣчто важное. Я сказалъ, что хочу выдти въ отставку, заняться... Еще я не успѣлъ сказать чѣмъ, какъ ужъ на ея лицѣ выразилось уныніе и полное отсутствіе интереса, она не вѣрила мнѣ. Да я самъ себѣ не вѣрилъ. И разсердился отъ этаго. Она упрекнула меня, я ее, и мы разбѣжались въ разныя стороны, хлопая дверями. Это была послѣдняя попытка. Да, послѣднія минуты мы ужъ не выходили изъ узенькаго, узенькаго кружка нашего словеснаго общенія. Въ этотъ ужасный годъ дѣлали операцію сыну, дурацкую операцію: онъ косилъ, такъ ему рѣзали глаза, и остались на дачѣ подъ городомъ.
Все шло по старому. Вдругъ въ одинъ день...
[ВАРИАНТЫ К «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЕ».]
* № 1.
— Да, сколько теперь этихъ разводныхъ дѣлъ, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами. — У насъ въ Петербургѣ это стало повально.
— Я удивляюсь одному, — сказала дама, — какъ правительство не регулируетъ этихъ дѣлъ. Фактъ существуетъ и совершается, но общество какъ будто не признаетъ его. Все это дѣлается какими-то обходами.
139