Закрыв за собой дверь, Джейн приникла к ней ухом. Потом оглянулась в нерешительности: «Русские?» Екатерина Александровна тоже подошла послушать. Да, это русская речь, но… Может быть, это ловушка? Джейн вызвалась пойти и всё разузнать: в конце концов, она иностранка, ей не могут сделать никакого зла.
Выйдя в залу, она увидела в противоположном ее конце странного сухопарого старичка в нелепом костюме – в шлеме, с коротким мечом… В дверном проеме за его спиной маячили какие-то военные.
– Qui êtes-vous?[29] – громко спросила Джейн, прижавшись спиной к дверям.
Старичок сделал несколько шагов вперед и вдруг увидел свое отражение сразу в нескольких зеркалах. Подскочив к ближайшему, он схватился за голову и подпрыгнул:
– Помилуй Бог! Я двадцать лет не видал себя в зеркале!
«Сумасшедший!» – со страхом подумала Джейн. Но тут ее взгляд привлекли два офицера, подававшие ей знаки. Она узнала Чичерина и изумилась еще больше. «Так неужели это?..» Старичок подошел к ней и поклонился, шаркнув ножкой:
– Граф Суворов к вашим услугам!
Все вместе прошли в дальнюю комнату, и там Суворов торжественно поздравил дам с освобождением из плена. Начались восклицания, расспросы – все хотели узнать о своих мужьях. «Что же вы плачете, глупенькие, это же ваш папенька!» – совестила нянька ревевших Сашеньку и Николеньку, испугавшихся чужого дяди в военном мундире. Прасковья Юрьевна с детьми отошла к окну; Джейн взяла у нее из рук Сонечку, которая с любопытством озиралась вокруг, засунув в рот пальчик. Чичерин подошел и поклонился.
– Княгиня, если я могу хоть чем-то быть вам полезен, извольте только приказать!
Гагарина подняла на него невыразимо прекрасные глаза.
– Только одно: отведите меня на могилу мужа.
…В Мокотов, где теперь расположились лагерем русские, доставили пленных – всего около двух тысяч человек: русские, пруссаки и австрийцы. С союзников сняли оковы и отправили к генералу Фаврату; солдаты со слезами радости обнимались со своими избавителями, а Суворов принимал освобожденных генералов и советников посольства, не удержавшись от едкого замечания в адрес Арсеньева, который революцию проспал, но удостоив добрых слов Милашевича. Юзеф Понятовский, Мокроновский, Михаил Вельгурский и Хлевинский явились с выражением покорности и получили паспорта для выезда в Галицию и Литву. Солдаты и косиньеры расходились по домам; сановникам было необходимо испрашивать себе амнистию письменно, что и пришлось исполнить Закжевскому и Игнацию Потоцкому.
Шарль Оде испытывал невероятное облегчение и радостное удивление, держа на коленях полугодовалого сына: его поиски увенчались успехом, хотя он почти отчаялся. Маленький Шарль Константин тянулся ручонками к его лицу, играл аксельбантами и весело смеялся; Каролина тоже улыбалась, глядя на обоих. Имение под Варшавой было разграблено, разрушено и сожжено, но это ничего: Ферзен обещал ходатайствовать о присвоении Оде-де-Сиону майорского чина, а это значит, что он получит российское дворянство и какое-нибудь именьишко в России или в Польше. Скорее всего, в Литве или Белой Руси.
Всю почту для Наивысшей рады и Военного совета теперь свозили в русский штаб. Одно письмецо было из Франции, потертое, с расплывшимися чернилами, видно, долго добиралось. Поколебавшись, секретарь вскрыл его и прочел:
«Париж, 4-го дня Санкюлотид II года Республики единой и неделимой.
Свобода. Равенство. Братство или смерть.
От общественного обвинителя Революционного трибунала комиссару внешних сношений.
В ответ на ваше вчерашнее письмо объявляю тебе, гражданин, что Розалия Любомирская была казнена.
С братским приветом.
Копия верна.
Комиссар внешних сношений Бюшо».
Глава XII
Мокрый снег таял на сгорбленных плечах и спинах, набивался в башмаки; холодные струйки стекали по волосам, от резкого ветра перехватывало дыхание. Замерзшие и голодные, Янек, Францек и Ваврек с трудом поспевали за телегой, в которой сидели, прижавшись друг к другу, Марыся с Агнешкой и лежала недавно родившая Марианна без кровинки в лице, с синими тенями под глазами. Ее старая мать правила лошадью.
– Папа! Папа едет! – закричал Францек. Старуха натянула вожжи.
Килинский спрыгнул с лошади и подошел к жене. На ее измученном лице отразилось подобие улыбки. Сверток, лежавший у нее под боком, запищал – младенец хотел есть.
– Договорился я тут с одним шорником, у него сейчас… места много, он приютит вас, – сказал Килинский и сразу добавил, предвидя возражения: – Куда ты с детьми, больная, да еще в такую погоду?