— Какие красивые у вас колени, — прямо, без обиняков, заявил он.
У меня мигом вылетели из головы все замечательные фразы, которые я сочинила по пути. Но мне не хотелось сдаваться.
— У вашей графини не хуже.
Он помолчал, словно обдумывая мои слова.
— Пожалуй… Но все же не такие округлые.
— Придется уж вам довольствоваться ее прелестями, — парировала я.
Трудно передать выражение его лица в ту минуту: внешне вроде бы сочувственное, хотя в душе Кальман явно потешался надо мной.
— Уж не ревнуете ли вы? — спросил он, доверительно наклонившись ко мне.
— С какой это стати? Дело не в этом… Я ведь и не ждала, что вы усадите меня в свой сказочный автомобиль и повезете в какой-нибудь ресторан: вы были с семьей, со своей графиней, в компании других людей. Но я была вправе ожидать, что, проходя мимо, вы хотя бы пожелаете мне доброй ночи.
— Я вас не заметил. У меня голова шла кругом…
— Не заметили? А между тем я стояла поблизости и видела, как вы выходили.
— Но я-то не видел вас.
Его невозмутимое спокойствие вывело меня из себя.
— Признайтесь, что вам было стыдно.
— Стыдно? С чего бы это?
— Вам было неловко за меня… потому что я бедна. Только Учтите: гордости у меня тоже хватает. Ничего мне от вас не нужно, я все вам верну обратно! Да, все так и было, как вам Рассказала тетушка Пепи: я бежала по улице под проливным дождем и, пока добралась до дому, стала похожа на мокрую курицу. Я выступлю в театре еще несколько раз, чтобы расплатиться с долгами, а уж потом все между нами будет кончено! Навсегда!
Откуда мне было знать в ту пору, что подобные вспышки не только не помогают человеку скрыть свои чувства, а напротив, выдают его с головой…
Кальман не моргнув глазом ждал, пока моя злость выдохнется.
— Вера… Верушка! К чему все эти слова? Неужели вы не понимаете… — он встал с кресла и сделал несколько шагов к окну. Затем резко повернулся и медленно подошел ко мне. — Ведь она явилась на премьеру лишь потому, что хотела загладить свою вину…
Понадобилось какое-то время, чтобы до меня дошел смысл его слов. «Хотела загладить свою вину?» А Имре Кальман глубоким, проникновенным голосом продолжал:
— Верушка, неужели вам не понятно? Вы ведь выиграли чикагское сражение!
Я вскочила и бросилась ему на шею.
Сколько раз в тот год я слышала мелодии Кальмана!
Как было не поддаться очарованию зажигательного ритма «Komm mit nach Varasdin! (Скорей в мой Вараздин!)»[14]. С кем бы мне ни приходилось встречаться в Европе и за океаном, каждый помнил начальные слова этой арии из оперетты «Марица». Однако мало кто знал, существует ли в действительности такой город. Существует! Во времена молодости Имре Кальмана он считался венгерским, а теперь относится к Югославии. Но и поныне многие тысячи людей напевают или насвистывают эту неувядаемую мелодию.
В то время, о котором идет наш рассказ, мы с Кальманом, конечно, не помышляли о поездке в Вараздин. Наши путешествия ограничивались местами, расположенными неподалеку от Вены, прежде всего очаровательным Баденом. Всего двумя годами раньше он превратился в модный курорт, способный принять двадцать тысяч людей.
Кальман-композитор видел свою основную задачу в том, чтобы показать мне дом № 19 по Ратхаусгассе, где Бетховен создал Девятую симфонию, или дом № 4 на Реннгассе, где Моцарт написал «Ave Verum». В Баден охотно наведывались Шуберт, Иоганн Штраус, Зуппе и Миллёкер — и Имре Кальман повез меня туда вскоре после того, как мне исполнилось семнадцать лет. Я удостоилась почетного титула «спасительницы» за то, что вовремя подхватила Кальмана, когда тот поскользнулся на главной площади городка, у памятника жертвам эпидемии чумы. Эту мелочь он запомнил навсегда. Уж такой он был человек: невероятно много сделав для меня в жизни, он не упускал случая воспользоваться любым поводом, дабы выразить свою признательность мне.
О том, как мы жили в те блаженные времена, можно составить представление по письму Кальмана моей матери. Несмотря на сорок шесть лет за плечами, любовь застала Имре Кальмана врасплох и в полной растерянности. Будучи уверен в собственных чувствах, он не смел верить чувствам другого человека и терзался по таким поводам, которые нельзя было принимать всерьез:
«Верушка пожелала принадлежать мне — возможно, из любви, возможно, из уважения, но, может быть, всему причиной инстинкт самосохранения, подсказавший ей, что узы дружбы бывают не столь прочны, сколь узы любви. Ее склонность ко мне, с одной стороны, сделала меня очень счастливым, с другой — крайне напугала. Я был счастлив, ведь я любил ее. И в то же время пришел в ужас, ибо никогда в жизни я столь глубоко не вторгался в судьбу ближнего. А сама мысль о том, что, в сущности, я ничем не отличаюсь от множества других мужчин, вожделеющих ее, повергла меня в отчаяние».