Очутившись в знакомых местах, возле Колотовки, где всего два дня назад занимала оборону рота Хониева, Митя, охваченный воспоминаниями, не мог удержаться, чтобы не рассказать ребятам о боях, в которых он сам участвовал, о героях-воинах, с которыми столкнула его судьба.
— Вот тут, возле этой березы, Римма раненого капитана перевязывала. Наш комроты, лейтенант Хониев, устроил здесь свой командный пункт. А вон там лежал с ручным пулеметом один боец, черный такой, видать, с Кавказа, так он у немцев отбил орудие!.. А уж скольких скосил из своего пулемета, и не сосчитать. Под этой сосной ефрейтор, Токарев укрывался, стрелял по фашистам из снайперской винтовки. Вон там сидели в окопах бойцы сержанта Данилова и Нехайволка. Я добывал для них патроны. А Римме носил пакеты с бинтами и всякой медицинской всячиной. Римма с одним бойцом дружила, Синицыным, ему потом лейтенант Хониев отделение дал. Так этот Синицын не меньше роты фашистов уничтожил!.. Он с дороги пулеметы уволок, системы «Максим», да как начал палить по немцам!.. Пошли, я покажу, откуда он стрелял…
Хониев пролежал в траншее без сознания около полутора суток. Его сильно контузило… Правда, потом его состояние стало походить, скорее, на сон, крепкий сон смертельно уставшего человека. А перед пробуждением ему привиделось, будто он, как верблюжонок, развалился на зеленом лугу, и шелковистая трава щекочет ему шею, и до самого горизонта тянется раздольная калмыцкая степь, принарядившаяся с приходом весны. Земля словно дышит, и дыхание у нее чистое, благоуханное — это истекают пряными запахами цветы и травы. Рассвет окутывает степь белой прозрачной марлей, а там, где встает солнце, дрожит розовое марево — будто вода, подернутая рябью. В этом мареве наперегонки скачут сайгаки. В небе чуткими дозорными парят орлы, жаворонки рассыпают свои утренние трели, поднявшись так высоко, что, кажется, вот-вот заденут крылышками за солнечные лучи. Степь напоминает молодую красавицу, которая еще нежится в постели, и озера сверкают как глаза, и ложбины вьются темными косами, и румянятся под солнцем холмы, поросшие нежной травой.
В этой траве резвятся ягнята, удрав от своих матерей, овцы ищут их, тревожно блея, а найдя, кормят на ходу молоком…
Нет числа в этой степи овцам, коням, коровам, верблюдам…
А вот Мутул уже на берегу озера Цаган-Нур. Звенят, поют камыши, клонясь друг к другу, как шепчущиеся девушки, все в одинаковых изумрудного цвета платьях. Набрав тюльпанов, Мутул прижимается лицом к букету, переливающемуся всеми красками, опьяняющему своим ароматом. Гимном весне, широкой степи звучат голоса чаек, кукушек, уток…
Но вот уж и вечер, смолкли стоны чаек, кряканье уток, мерное тиканье кукушек, их сменила звонкая мелодия домбры, аккомпанирующей песням молодежи о любви, о счастье…
Мутул возвращается домой. Мать только что поставила чайник на огонь. Надоив от кобылиц полное ведро молока, она сливает его в деревянную конусообразную кадку и приступает к приготовлению чигяна — кумыса. Чигян в кадке бурлит, пенится; дав ему немного успокоиться, мать снимает крышку и разливает кумыс по пиалам. Чуть кисловатый запах щекочет ноздри, ударяет в голову.
Мать все хлопочет; вытерев кадку, которая начинает блестеть, как янтарь, она достает с полки отцовскую пиалу с серебряным ободком у краев, зачерпнув кумыс деревянным половником, наполняет им пиалу и бережно, держа ее обеими руками, чтобы не расплескать лакомый напиток, подносит пиалу Мутулу. Чуть позвякивают серебряные монеты на материнском бархатном шивырлыке[14], мать ласково говорит: «На, сынок, выпей чигяна, ты так давно его не пробовал… Гляди, ты весь в поту, и губы у тебя пересохли, тебя мучают духота, голод и жажда, подкрепись нашим чигяном…» Приняв от матери пиалу, Мутул припадает к ее краям губами, не переводя дыхание, пьет и все никак не может ее опустошить, никак не может утолить жажду, которая даже усиливается с каждым глотком. Мать ладонью смахивает пыль с рубахи сына, гладит его по голове, певуче спрашивает: «Сынок, ягненок мой, а ты не встречал на фронте своих братьев — Лиджи, Санджи, Эрдни? Они ведь тоже сражаются с врагом…» Мутул, так и не насытившись, отрывается от пиалы, чтобы ответить матери: «Нет, мама, я и не мог их видеть, мы воюем на разных фронтах: ведь Лиджи служил в Выборге, Санджи в Псковской области, там они, наверно, и дерутся с немцами, а где старший брат, Эрдни, я не знаю. Последние письма от Лиджи и Санджи я получил весной, они писали, что в ноябре должны быть уже дома. Но вряд ли мы увидимся с тобой так скоро, мама… Как ты-то живешь?» — «Да как все матери сейчас живут, в тревоге и ожидании. Я боюсь за вас, дети мои…» «Ты не бойся, мама. Верь — мы победим врага и вернемся. Налей мне еще чигяна. Я так хочу пить…». Мать отошла, принялась снова взбивать чигян, он опять зашумел, как кипяток, он шуршал, шелестел, и мать вдруг окликнула Мутула чужим голосом: «Товарищ лейтенант!.. Товарищ Хониев!»