Самолеты возвращались, кто-то крикнул: «Ложись!» — и бойцы снова очутились на земле.
Какой-то красноармеец, словно ошалев от страха, мчался пулей от хвоста колонны, изрядно растянувшейся, к взводу Хониева. На нем была каска, в руках — СВТ[10]. Бойцы, с беспокойством наблюдая за ним, кричали:
— Ложись, дурень!
Но тот ничего не слышал, все бежал, не пригибаясь.
Хониев оторвал от земли своих бойцов, приказал им стрелять по фашистским самолетам и, когда те низко-низко пролетели над взводом, словно желая только попугать противника, первым открыл по ним огонь из автомата. В сердцах Хониев расстрелял чуть не полдиска, выстрелы трещали со всех сторон, но не причинили никакого вреда фашистам.
Лейтенант готов был расплакаться от досады и чувства бессилия…
Самолеты пошли на новый заход, и вся улица, весь сад ощетинились выстрелами, по самолетам били из пулеметов, автоматов, снайперских винтовок.
— Взвод, огонь! — надрывался Хониев и не замечал, как злые слезы текут у него по щекам.
Когда самолеты на бреющем прошли над стреляющими и вновь удалились, Хониев оглянулся на памятник Глинке. Великий композитор смотрел перед собой спокойно, гордо, невозмутимо. А у Хониева защемило сердце. Пока эти гады лишь издевались над ними, уверенные в своей неуязвимости; хотели нагнать на них страху, но в следующий налет они могут обрушить на полк пулеметные очереди, сбросить бомбы, и не дай бог, чтобы одна из них ненароком угодила в памятник!.. Надо защитить Глинку… И нельзя допустить нападения фашистских стервятников на их полк…
И стоило самолетам вновь появиться из-за крыш смоленских домов, как он, судорожно, до боли в суставах сжимая ложу автомата, дал по фашистам яростную очередь, не переставая кричать:
— Взвод, огонь! Огонь! Огонь!
Внезапно шум изумления и восторга прокатился по батальонам 46-го полка. Правое крыло одной из машин задымило, занялось пламенем, самолет накренился и вот так косо, как бумеранг, оставляя за собой черный лохматый след, низринулся в Днепр.
Хониев услышал рядом с собой чей-то радостный голос:
— Попали! Подбили, подбили, товарищ лейтенант!
Обернувшись, он увидел… Синицына, меняющего магазин в своей СВТ.
— Синицын, ты?
— Ага, товарищ лейтенант! — боец не скрывал своего торжества. — Это я его подбил! Я!..
Трудно было сказать, чья пуля достигла фашиста (второй поспешил убраться подобру-поздорову), но Хониев не стал разочаровывать Синицына:
— Молодец, кашевар!..
— Я, товарищ лейтенант, помню все, что вы мне говорили.
— Молодец!
Токарев, возбужденный боем и успехом, смеясь, спросил:
— Это ты, что ли, шпарил к нам со всех ног? Он, товарищ лейтенант, чуть не от самого обоза сюда рванул. Ему кричат: «Ложись!» — а он нуль внимания. — Он снова повернулся к Синицыну: — Ты что так спешил-то, голова?
— Хотел предупредить, что скоро обед будет готов.
— И из-за этого так гнал? Ну даешь! Вражьих самолетов не испугался, чтоб только сообщить: кушать подано! Или ты в нашего лейтенанта такой влюбленный? Возжелал именно с нами в бою поучаствовать?
Синицын покраснел. Его действительно тянуло к Хониеву, и он искал случая удружить лейтенанту, да и просто побывать в его взводе.
Приглядевшись к Хониеву, он простодушно полюбопытствовал:
— А чегой-то у вас глаза мокрые, товарищ лейтенант, никак, вы плакали?
Хониев вытер глаза тыльной стороной ладони, сердито сказал:
— С чего это ты взял? Это от напряжения — прицелиться хотел получше.
— А-а…
Бойцы долго еще оживленно обсуждали происшедшее:
— Что мы, даром сюда из такой дали двигались?
— Мы — забайкальцы!..
— Вон уж на один самолет у немца меньше.
— Здорово мы его!..
— Я, знаете, как из своего пулемета стрелял? Пристроил его на спине у Сергеева и строчу, строчу…
Хониев прятал улыбку: послушать ребят, так получится, что они задали жару целой немецкой армии, нанесли ей большущий урон…
Когда полк продолжил свой марш по улицам Смоленска, Хониев на прощание еще раз окинул взором памятник Глинке.
Ему показалось, что композитор одобрительно, благодарно глядит вслед 46-му полку.
«Мы не дадим тебя в обиду, — мысленно пообещал Хониев. — И Смоленск врагу не уступим. Немец еще пожалеет, что вторгся на нашу землю».
Он думал об этой земле, просторах Смоленщины, как о своей и еще раз поклялся себе — защищать ее до последней капли крови.