Он пошел в спальню родителей. Дверь была заперта. Стучать он не стал.
– Где Ма?
Отец еще лежал в постели, распластавшись на спине, прикрыв глаза рукой, отчего вид у него был растерянный. Он не побрился, не принял душ, не переоделся в шафрановую курту[3] – раньше он все это проделывал еще до шести часов, до утренней пуджи. Он пошевелил пальцами ног и вздохнул, натянув животом рваный жилет, но ничего не ответил.
Волосы на его груди и под мышками по большей части поседели, в отличие от темного полукруга, окаймлявшего сияющий купол его головы. И снова Ади вспомнил, насколько старше его родители, по сравнению с большинством других, которых он видел на родительских собраниях в школе.
– Где Ма? – повторил он, вздрагивая от звука собственного голоса, пронзительного, как хныканье. Он всегда боялся, что голос сорвется, и изо всех сил старался этому противостоять, кашляя в ванной до боли в горле или разговаривая с Ма тихим, рычащим шепотом, отчего она хмурилась и щупала его лоб. Но сейчас голос предал его, не смог скрыть трещины, которые распространялись под кожей, расползаясь веером по телу быстрее, чем он мог их остановить. Очки Ма у кровати, ее темно-бордовая сумочка, висевшая на двери, тихое позвякивание ее браслетов – все пропало.
Взглянув на кровать, увидев неглубокую вмятину, оставленную телом Ма, он кое-что вспомнил. Это было давно, еще когда он учился в третьем классе. Однажды он проснулся, уже опоздав в школу, а отглаженная школьная форма не лежала на столе, как обычно. Он зашел в комнату родителей и увидел, что отец совершает утреннюю пуджу, а кровать выглядит точно так же, как и сейчас, – как целый мир, покинутый в спешке. Теперь он вспомнил удушающую тяжесть отсутствия Ма, дни, которые тянулись как месяцы, и ночи, полные вопросов, оставшихся без ответа. Он помнил мельчайшие детали – холодные, черствые обеды, ланч-бокс с купюрой в пять рупий вместо еды, хихиканье, которое вызывала в школе его неглаженая форма. И больше всего помнил молчание отца.
В конце концов Ма все-таки вернулась, и он упаковал воспоминания и выбросил прочь, чтобы никогда больше к ним не прикасаться. Теперь он понял, что воспоминания работают не так. Их можно прятать в самые глубокие, самые темные уголки разума, можно бросить на дно Марианской впадины, на глубину одиннадцать тысяч тридцать четыре метра, но достаточно было вида перевернутой подушки, запаха талька на простынях, и они возвращались в одно мгновение. Как ни старайся забыть, кости все помнят.
Он рухнул на кровать рядом с отцом и зарылся лицом в постель, хранившую запах мамы. Крепко сжал губы, чтобы заглушить крик, идущий из глубины груди, но не мог так же крепко сжать плечи. Он ждал прикосновения любящей руки к волосам, слова, шепота, вздоха. Ждал, и скоро слез уже не осталось.
Проснувшись, он обнаружил, что лежит на диване в гостиной, а тетя Рина вновь стучит кастрюлями и сковородками на кухне. На миг он подумал, не приснилось ли ему все это, но дом по-прежнему был пуст, он чувствовал это в густом душном воздухе. Ма все еще не было, и уже почти стемнело. Он попытался вспомнить, ел ли он. Видимо, да, потому что есть совсем не хотелось. Поскольку гостиная была в первозданном виде, он предположил, что отец не выходил отсюда целый день. Он задумался, накормили ли Амму – это была работа Ма, потому что Амма не позволяла тете Рине себя кормить, но он не мог задать этот вопрос, только не сегодня.
– Чхотэ-сахиб? – позвала тетя Рина, стоя на краю гостиной, слегка согнув спину в вечном поклоне.
– Да, что такое? – Он терпеть не мог, когда она называла его маленьким господином. Неужели не видела, что он уже выше нее ростом?
– Все готово, чхотэ-сахиб, – сказала она, поправляя сари и обнажая в застенчивой улыбке испачканные зубы. – Я сделала рис, и дал, и алу[4]…
– Да-да, все хорошо, – пробормотал он и тут же пожалел: таким же тоном говорил отец.
По крайней мере, тете Рине хватило чувства такта не говорить об отсутствии Ма. Она, наверное, заметила первая, заступив на утреннюю смену, что Ма нет, но молча делала свое дело, как обычно. Может быть, она тоже слышала, как он плачет, подумал он и почувствовал, как вспыхнули уши. Ему было уже двенадцать – тринадцатый год, как любила говорить Ма, словно ей не терпелось, чтобы он скорее вырос. Больше, чем ему самому. Как он мог позволить себе так опозориться? «Все, – решил он, прикусив язык и поклявшись Хануман-джи, своему любимому богу номер один на все времена, – никогда больше он не будет плакать, как ребенок».
4
Традиционные индийские блюда: