Пытаясь вспомнить, запирал ли он входную дверь, Ади заглянул в комнату. Она разговаривала с плакатом Пита Сампраса[10] на его шкафу. Он хотел убрать ее тарелку, но она вылила туда воду из стакана и вымыла в ней руки, так что получилась желтая лужа с плавающими кашеобразными кусочками, похожая на рвоту.
– Бабу? – Она заметила его. – Расгулла[11]?
Ма запретила Амме есть расгулла, что только укрепило ее решимость просить это лакомство каждый божий день. Ма сказала, что оно ей не подходит, потому что у нее «проблемы со здоровьем» и ей нужно быть осторожной. Но Ади его тоже не давали, потому что он должен был беречь зубы, он тоже должен был быть осторожным. Тогда почему расгулла всегда лежали в холодильнике? Кому они подходили, эти губчатые, наполненные сиропом сырные шарики?
– Нахи хай, – он покачал головой. – Расгулла нет.
Амма уставилась на него, ее глаза были пустыми, как у младенца.
– Бабу? Бабу? Бабу? – вновь начала она, но он закрыл дверь и ушел. Ее голос следовал за ним, как нищий в храме, дергавший за одежду, но он не собирался спорить с тем, кто не понимает слова «нет». «Лучший способ общения с младенцами, – считал он, – не обращать на них внимания, и в конце концов они заткнутся, или уснут, или еще что-нибудь придумают».
Проведя целый день в полном одиночестве, он не мог придумать, чем бы заняться. Все, что раньше казалось таким заманчивым в мечтах на уроках математики, – игра с «Солдатами Джо», гонки машинок «Hot Wheels» в гостиной, попытки побить рекорд в «Супертанках» – все это казалось ребячеством, чем-то, что стоило оставить в прошлом лете.
Сидя на диване, на том месте, где обычно сидел отец, Ади откинулся на подушки и переключал каналы в надежде найти что-нибудь кроме «Счастливых дней». Он проверил «Касио» – только 14:42. Время после обеда было самым паршивым. По всем каналам крутили только дрянные шоу и рекламу телемагазинов, в лучшем случае пошлые болливудские комедии или странные вестерны, где старики в больших шляпах стояли и щурились друг на друга, жуя и сплевывая, как скучающие рикши. Немного получше становилось в четыре часа, когда показывали «Большой ремонт». Хотя Ади казалась несколько странноватой их одержимость инструментами, ему нравилось наблюдать за тремя длинноволосыми парнями в джинсовых куртках и кроссовках «Найк». Они напоминали ему, как они с Санни подшучивали над Банни, называя его малышом, хотя Банни был всего на восемь минут моложе брата.
Смех прервал грохот из комнаты Аммы, за которым раздался протяжный стон. Подбежав, Ади увидел, что Амма, похожая на груду скомканной одежды, лежит на полу рядом с инвалидной коляской. Стараясь не вдыхать исходивший от нее запах, напоминавший смесь тигрового бальзама с гнилыми бананами, он схватил ее за руки, одновременно грубые и мягкие, как папье-маше, и тут же ослабил хватку, опасаясь случайно разорвать их на части. Встав позади Аммы, он попытался поднять ее, но она запротестовала.
– Джаа-ил, бабу, ту джаа-ил, – повторяла она, и он не сразу понял, что она велит ему уйти.
Он увидел, что ее сари застряло в колесе кресла и задралось, обнажив большую часть ее левой ноги и даже ягодиц. Сперва он этого не заметил, потому что ее нога больше походила на смятый коричневый бумажный пакет, сморщенный и бесформенный. Он потянулся, чтобы освободить конец ее сари, и оно упало ей на ногу. Только тогда он понял, что Амма плачет.
Он оставил ее в покое и закрыл дверь, сделав достаточно широкую щель, чтобы заглядывать внутрь. Она повернулась и очень медленно поднялась на инвалидное кресло. Когда она докатилась до туалета, он готов был ей аплодировать. Когда же вышла из туалета и осторожно перебралась обратно на кровать, он вновь вернулся на диван.
Думая о том, сколько Амме лет, Ади не мог поверить, какой хрупкой она казалась, словно могла сломаться пополам от малейшего удара. Он всегда ассоциировал возраст с силой, выносливостью, старым деревом пипул, которое возвышалось над двухэтажным соседним храмом, гигантской двухсотлетней черепахой, о которой он читал в газете. Ему казалось неправильным, что люди, в отличие от деревьев и черепах, с возрастом становятся меньше и слабее, пока не превращаются обратно в хилых маленьких детей, беспричинно плачущих и с трудом способных держаться на ногах.