«Так и быть, — отвечал он, — у меня пет никакого желания запятнать первые часы своего правления, устроив кровавую баню. Я только повелеваю вам сорвать знаки отличия, сбросить кирасы, а также всю свою одежду до последнего и убраться отсюда как можно дальше, исчезнуть. Тот из вас, кого застанут ближе, чем за сто миль от столицы, будет без промедления предан смерти!».
Когда рассказ дошел до этой сцены, у Капито горло перехватило, но щекам заструились слезы. Люди, стоявшие вокруг, безмолвствовали, пораженные тем, что один из их сынов так рыдает у всех па глазах. Тот, кого они всегда считали любимцем Фортуны, ныне впал в ничтожество, разом лишенный всего.
Калликст первым нарушил молчание:
— А Дидий Юлиан? Что сталось с ним?
— Как только легионы Севера вошли в Равенну, консул Сильвий Мессала в сенате объявил прежнего императора врагом Рима. Если верить последним новостям, он был убит неизвестным в парке императорского дворца.
— А Маллия? Императрица?
Все уставились на фракийца в недоумении. После таких удручающих известий как можно интересоваться участью женщины, будь она даже Августой? До того ли, когда на кону судьба Империи?
Капито уныло промямлил:
— Перед ней, небось, все еще шествуют весталки и носят священный огонь.
На краткий миг Калликст задумался о том, каково нынче вечером приходится той, что некогда была его любовницей. Супруг, которого она всегда отталкивала, мертв, а она до сих нор принимает почести согласно рангу, больше ей не принадлежащему.
Марсия, которая нарезала баранину, готовя мясо на ребрах, внезапно опустила нож и подняла глаза на своего друга:
— Никогда бы не подумала, что эти бедняги Пертинакс и Эклектус будут отмщены так скоро.
Калликст не отозвался. Только посмотрел на нее с отсутствующим видом.
— Что случилось? — спросила она удивленно.
— Ты, похоже, не отдаешь себе отчета, что за этими событиями последует нечто куда более решающее, притом лично для нас.
— Я тебя не понимаю.
— Дидий Юлиан, твой преследователь, убит.
— И что же?
— Это значит, что отныне столица для тебя снова открыта. Ты можешь снова вступить во владение богатствами, что тебе принадлежали, и занять прежнее высокое положение. Нет никакого сомнения, что твой друг Септимий Север возвратит тебе все сполна.
Молодая женщина аж подскочила, в растерянности уставилась на него:
— И ты думаешь, что я покину Антий, брошу тебя ради пригоршни золотых и малой толики власти? Да за кого ты меня принимаешь? За распутницу, как меня расписывали враги Коммода?
Марсия умолкла, перевела дух и заключила:
— Единственное, что может для меня изменить смерть Дидия Юлиана, это что теперь я смогу любить тебя без страха. Охота на шпионов отныне прекратится. Так что прошу тебя, выбрось из головы мысль, будто когда-нибудь мы можем расстаться. Этому не бывать. Больше никогда.
Глава LVII
Беда вошла в хижину летним вечером. Ничто ее не предвещало: воздух звенел, разлетаясь осколками от смеха детей, что носились по песчаному берегу.
Калликст был погружен в чтение «Педагога» — книги, которую Климент прислал ему из Александрии, когда в дверном проеме появилась внушительная фигура. Против света различить черты неизвестного было трудно, он казался темным силуэтом. Только когда посетитель вошел в комнату, хозяин узнал его.
— Ипполит! — вскричал он с удивлением.
Ни слова не говоря, священник уселся на низенькую деревянную скамейку, придвинутую вплотную к стене. Нервным движением он смахнул капли пота, выступившие на его широком лбу. Это был все тот же человек, с каким фракиец вечно противоборствовал: прежний строгий наряд, суровый лик, та же манера держаться, выражающая постоянную, почти ожесточенную непреклонность. Калликста тотчас охватило мрачное предчувствие, и он, уверенный, что гость явился с дурной вестью, спросил дрогнувшим голосом:
— Какими судьбами ты оказался в Антии?
Ипполит помедлил с ответом, продолжая вытирать пот. Затем сказал:
— Я здесь по просьбе папы Виктора. Чтобы призвать тебя к порядку.
— К порядку?
— Твое удивление само по себе доказывает, насколько своевременна подобная мера.
Калликст, напрягшись, выпрямился. А Ипполит заключил:
— Когда Святейший Отец, уступая просьбам Зефирия, доверил тебе руководство этой общиной, он принял такое решение в надежде, что ты покажешь себя достойным его.
— И?..
— Не много времени потребовалось, чтобы молва долетела до Рима, и вскоре она получила подтверждение.
— Какая молва?
Взгляд черных глаз Ипполита впился в лицо собеседника, и он, отчеканивая каждое слово, объяснил:
— Ты делишь ложе с падшей женщиной. Оскорбляешь этим поведением чувства своих братьев, зато язычникам к их вящему удовольствию даешь повод изощряться в сарказмах, потешаясь над общиной.
— Меня обвиняют именно мои братья?
— У меня нет нужды в услугах доносчика: все селение показывает на тебя пальцами.
Ну вот и настал час, которого он так боялся. С первого дня, когда Марсия вступила под его кров, он знал, что это случится. Пересуды и клевета с той поры стали его привычным уделом. Он устало спросил:
— Папа желает нашего разрыва?
— Именно так. Твоя жизнь являет собой зрелище, оскорбляющее самого Господа, а для паствы она служит примером мерзостного соблазна.
«Ты веришь, что в этой жизни возможно счастье? — Не знаю. Но думаю, что, наверное, можно заклясть беду».
Эти фразы, которыми они обменялись несколько недель тому назад, теперь зазвучали в памяти, словно похоронный звон. Калликст не произнес ни слова, лишь покачал головой и подошел к маленькому открытому окошку, глядевшему на море и песчаную отмель. Ипполит, несколько озадаченный, присматривался к нему.
Он-то, помня горячий нрав своего давнишнего знакомца, ожидал совсем другой реакции. Вспышки, яростного отпора, а не этой видимости смирения.
— Но мы же не причиняем зла, никому не вредим, — почти неслышно прошептал Калликст.
Ипполит мог бы поклясться, что он не с ним говорит, а сам с собой. Но отозвался:
— Священнику подобает с неукоснительной строгостью чтить слово Господне. Я должен напомнить тебе, что сказал Христос: «Ибо где сокровище ваше, там и сердце ваше».
— Но из-за этого обречено страдать другое существо.
— Разве мы все не призваны к страданию и жертве? Мы здесь затем, чтобы подготовиться к жизни вечной. А, следовательно...
Тут, перебивая пасторское поучение, прозвучал новый голос:
— Значит, надежда на жизнь вечную должна затмить все радости настоящего?
Между тем в хижину проскользнула и Марсия. Увлеченные спором, мужчины не заметили, как она вошла. Теперь она стояла перед ними босая, держа в руках сандалии, ее волосы, влажные от недавнего купания, были закручены узлом на затылке.
Калликст протянул к ней руку, выговорил хрипло:
— Марсия, это Ипполит. Посланец папы Виктора.
Священник разглядывал ее с нескрываемым интересом:
— Так, стало быть, здесь именно ты... Амазонка...
— Такое прозвище осталось в моем прошлом. Теперь я всего лишь женщина, жена Калликста.
— Отныне именоваться так для тебя запретно, — произнес фракиец, отвернувшись к окну.
Воздух, что обнимал их, вдруг разом стал стеклянным кружевом, готовым разлететься осколками при малейшем движении.
— Что... что ты хочешь сказать?
— Приказ папы: мы должны расстаться.
— Папа требует?.. Но почему? Как?
Такое отчаяние послышалось в се голосе, что Ипполит почувствовал некоторое смущение. Не в силах выдержать ее взгляда, он пустился в объяснения, уставившись за окно, в какую-то незримую точку:
— Связь между рабом и патрицианкой не может быть никоим образом узаконена. Женщина, заподозренная в подобных отношениях, подлежит, как преступница, суровому наказанию согласно сенатскому указу, изданному еще при Клавдии. В зависимости от обстоятельств это влечет для нее либо потерю ее собственной свободы, либо, по меньшей мере, утрату прав свободного рождения[67].