— Дочь моя! — торжественно начал старик. — Не так давно мы познакомились с двумя превосходными молодыми людьми, и один из них особливо пришелся мне по душе.
Матильда была такого же мнения.
— Он любит тебя, Матильда, и просит у меня твоей руки.
— Что же ты ответил ему, дорогой отец? — зардевшись, спросила Матильда.
— Ну так вот, дитя мое, если ты ничего не имеешь против…
Она прижалась губами к его руке. В этот миг из-за куста выскочил Людвиг и бросился к ее ногам.
— Матильда! — вскричал он. — Разве я не счастливейший из смертных? Вы любите меня?!
— О боже, меня не так поняли! — пролепетала мгновенно побледневшая Матильда, вырываясь из его рук.
Отец поспешил следом за ней, чтобы узнать, в чем дело. Но тут на сцену выступил Зигфрид. Увидев его в саду, Людвиг изумился. Однако же огорчение быстро развязало ему язык; в запальчивости он стал выкрикивать оскорбительные слова по адресу Зигфрида, а затем удалился вне себя от гнева. Зигфрид же чувствовал себя счастливейшим из смертных. Потому-то он счел гнев Людвига, обманутого в своих лучших ожиданиях, вполне естественным. Чувства Зигфрида к Людвигу пробудились вновь. Он вспомнил, как тот не раз выказывал ему свое дружеское расположение и хотел во что бы то ни стало положить конец возникшей между ними вражде.
На беду, один из добрых друзей, с которыми Зигфрид водился в последнее время, находился тут же неподалеку в саду и был нечаянным свидетелем всего происшествия. Он-то и решился вмешаться в распрю.
— Братец! — воскликнул он. — Если ты храбрый малый, ты не можешь остаться с этим touche. [1]Его надо смыть. Я буду твоим секундантом; твоя же единственная забота — это драться на дуэли, остальное я беру на себя. Я в этих делах знаю толк и устрою все наилучшим образом.
Зигфрид был человеком кроткого и мирного нрава, и, в сущности, шпага не была его доблестью. Однако же юношеское честолюбие, боязнь показаться трусом заглушили все доводы разума. И ему ничего больше не оставалось, как с притворной холодностью покориться обстоятельствам, как ни потрясен он был в глубине души всем случившимся.
Когда Людвиг вечером вернулся домой, на столе уже лежал вызов на дуэль. Его друзья столь же бурно радовались этому, как и приятель Зигфрида, и за обедом, который оплатил, разумеется, Людвиг, его уговаривали ни о чем не тревожиться. Были доставлены две лошади, чтобы в случае необходимости переправить победителя, оставшегося в живых, за границу.
На другое утро, задолго до того, как взошло солнце, оба противника со своими секундантами отправились в укромное местечко в лесу, где студенты имели обыкновение драться на дуэли. Однако прежде все позавтракали в расположенном поблизости трактире.
Лишь только Зигфрид и Людвиг увидели друг друга, гнев их тотчас испарился, а сопровождавшие их секунданты показались обоим друзьям фуриями, навязанными им самим дьяволом, и они бы в десять раз охотней обратили клинки против своих секундантов, чем друг против друга. Однако же таинственный демон чести и на этот раз не позволил им уступить своим чувствам. Но все-таки они не могли удержаться от того, чтобы не чокнуться друг с другом. В этот миг Людвиг посмотрел на Зигфрида, и взгляд сей пронзил тому душу. Секунданты поняли, что уже самое время разлучить друзей. В немом отчаянии схватили Людвиг с Зигфридом шпаги и поспешили к месту дуэли.
Солнце только что взошло и, словно кроваво-красный шар, пылало на небосводе. Капли холодной росы трепетали на листьях деревьев. Казалось, будто сама природа плачет и краснеет, стыдясь того, что лучшее ее создание — человек — употребляет во зло благородное свое предназначение. В этом укромном месте стояла тишина и лишь порой то тут, то там слышался жалобный птичий писк да глубоко внизу, в долине, словно погребальные колокола, звенели колокольчики на шее медленно идущих вьючных лошадей. К дереву были привязаны иноходцы Людвига и Зигфрида; из раздутых их ноздрей шел пар, явственно различимый в холодном утреннем воздухе. Конь Людвига заржал. Свита, секунданты сочли это за доброе предзнаменование и, шутки ради, напомнили ему историю Дария Гистаспа и его коня, который, заржав, добыл своему хозяину корону и скипетр Персии. {9}
Людвиг и Зигфрид двинулись навстречу друг другу, и несчастный Зигфрид вонзил шпагу в грудь Людвига. Тот рухнул на землю.
— Клянусь дьяволом, братец! — воскликнул секундант. — Он получил по заслугам!
— Людвиг! — в отчаянии воскликнул Зигфрид, бросаясь к другу. — Ты еще жив? Прости меня! Прости!
Из раны темной струйкой лилась кровь; жутким, пронзающим взглядом смотрел Людвиг на Зигфрида. И вдруг, забившись в конвульсиях, откинулся назад.
— Он мертв! — тихо промолвили стоявшие вокруг секунданты.
— Тогда мне делать здесь больше нечего! — воскликнул Зигфрид с каким-то странным выражением лица, которое большинству было непонятно. — Счастливо оставаться, господа! Вы раздули пламя! Наслаждайтесь теперь, пожиная плоды своей победы! И да отмстят вам муки ада за смерть Людвига и отчаяние Зигфрида!
С этими словами Зигфрид вскочил на своего иноходца и умчался прочь.
Между тем беспамятство Людвига было лишь следствием потери крови и нервного припадка. Лекарь уверил, что рана Людвига не смертельна. И единственным успокоением для безутешной Матильды было ходить за раненым, которого родители ее взяли к себе в дом. Она и ее сестра Камилла — прелестное дитя тринадцати лет — так заботились о Людвиге, что он благодаря их уходу и попечению вскоре совсем выздоровел.
О Зигфриде между тем, несмотря на все розыски, так ничего и не удалось узнать. Людвиг же бросил университет и поспешил вернуться к себе домой. Дома он поступил на службу к тамошнему королю и пытался, окунувшись в дела, забыть о потере друга, который после того несчастного происшествия стал ему вдвое дороже.
Так прошло три года; о Зигфриде, несмотря на письма, рассылаемые во все концы, по-прежнему не было ни слуху ни духу. И Людвиг частенько подумывал, не отправиться ли ему самому на поиски друга. Но политические беспорядки, из-за которых приходилось держать армию под ружьем, не позволяли ему отлучиться. В это же время Людвига постигло новое горе: он потерял отца. Чтобы рассеяться после своей двойной утраты, он решил, когда наконец представилась возможность, совершить небольшое путешествие. И прежде всего он отправился в университетский город, где когда-то учился, и к семейству Фройманн.
Сойдя с коня у постоялого двора, он тотчас поспешил в столь хорошо знакомый ему сад. И хотел было так же поспешно пройти в дом, как вдруг, минуя беседку, увидел, как ему показалось, Матильду: она читала, лежа на крытой дерном скамье. Он не мог надивиться ее красоте и цветущему виду. Горе, казалось, не оставило ни малейшего следа на прекрасном лице Матильды. Она была чуточку полнее, нежели тогда, когда он видел ее в последний раз; да и волосы стали немного светлее. Она лежала на скамье, опершись щекой на пухлую ручку, ее пышные золотистые волосы, расчесанные на прямой пробор, волнами ниспадали на округлые плечи. Она показалась ему живым подобием Марии Магдалины кисти Корреджо. {10} «Как же так? Неужто она больше не печалится о Зигфриде?» — обеспокоенно подумал он. И спросил самого себя: «Не к лучшему ли все это? И не послужат ли его горести тебе примером, не обуздают ли они твою давнюю страсть?» От своего волнения Людвиг, однако, был избавлен приятнейшим образом, когда красавица подняла лицо от книги и он увидел, что то была Камилла, которая стала за это время на три года старше. Заметив его, она, вскрикнув от изумления, радостно вскочила на ноги. Но какой бы святой и благочестивой ни была Магдалина в своей пустыне, Людвиг все же почувствовал раскаяние от того, что сравнил с нею Камиллу. Ибо чистейшей девичьей невинностью была исполнена улыбка ее голубых глаз, а наивная ребячливость составляла очаровательнейший контраст с совершенством ее зрелой красоты.