Это могла быть пьеса, написанная в те годы, актёр или актриса, работавшие с Таировым, какой-то штрих, дающий представление о фантастической действительности, без которой никакой театр существовать не может.
— Нет, — говорила мама, — ерунда. Всё это давно прошло. Ты просто не понимаешь, в каком мире живешь.
— Не понимаю и не хочу понимать.
Я хочу думать, что когда она готовилась родить меня, перед ней возникло видение того спектакля, который я хочу создать всю жизнь. И никто не убедит меня, что всё меняется безвозвратно. При чем тут смерть Таирова, Камерного театра, безымянного собирателя, даже моя? Театр не умирает.
Завадский, мой учитель, которому я надоел со своими байками о двадцатых, заставил меня встать и рассказать, как я вижу Камерный театр. Это уже в ГИТИСе. Говорил я чуть меньше часа. Слушали меня хорошо, и учитель, и верный моим бредням курс. После долгой паузы Завадский, нервно перекладывая карандаши, сказал:
— Камерный театр не был таким!
Сколько раз я писал о книге, обнаруженной в магазине «Букинист»[1]! Интересно, если бы кто-то нашел эту книгу раньше, поменялись бы мы с ним местами?
— Роза, ты не помнишь, где живет Коонен, если она вообще живет?
— Тьфу-тьфу-тьфу, ну и циники вы, главные режиссеры, — ответила женщина, не вынимая папиросы изо рта. — Боги не умирают.
До тех пор она сидела в глубине кабинета за небрежно расставленными стульями, чтобы не мешать нашей беседе. Теперь подошла к столу Главного и то ли присела на угол стола, то ли облокотилась. Говорила она хрипловато:
— Алиса Георгиевна живет всё там же, в Камерном. Он теперь — Театр Пушкина. У них с Таировым была маленькая квартирка над сценой.
— Это Роза Абрамовна Сирота, — сказал Главный. — Она замечательный режиссер, работает в БДТ у самого Товстоногова. Так что, если вы пришли что-нибудь нам почитать, вам удивительно повезло. Кто только не стремился показаться этому человеку, правда, Роза?
— Погоди, — сказала она и обратилась ко мне совсем как к взрослому: — А почему вас интересует Алиса Георгиевна? Откуда вы о ней узнали?
Я рассказал о книге.
— Книга скучная, — сказала она. — А вот интерес ваш необычный.
— Да уж — сказал Главный, — не каждый сознается в таком интересе…
— А что, нельзя? — заносчиво спросил я, ненавидя снисходительное к себе отношение.
— Можно, — сказала Роза Абрамовна. — Ну, читайте.
И неожиданно для себя сразу расположившись к этому человеку, я стал читать «Последнюю ночь» Багрицкого и свои, пока еще не потерянные рассказы. Мне не мешали. Когда закончил, Главный, удивленно разглядывая меня, спросил:
— Что скажешь, Роза?
— Смешной мальчик, — сказала она. — Актером вы вряд ли будете. И не только потому, что способности неочевидны, просто вам станет скучно. Но поступать я бы вас не отговаривала.
— И не надо, — сказал я. — С меня мамы достаточно.
— Ну, если мамы!.. — рассмеялась она. — Передайте ей, что скромный театральный специалист Роза Абрамовна Сирота, которая всех видала-перевидала, просит маму дать вам шанс. Вам сколько лет?
— Пятнадцать.
— И вы торопитесь?
— Очень!
— Ну, с Богом.
Провожая меня до двери, Главный шепнул:
— Вы не представляете, как вам повезло — она один день в нашем городе.
Чудак! Будто я мог этого не понять…
С Розой Абрамовной мы потом встречались несколько раз, в толпе театральных людей. Никогда не вспоминали о прошлом. Но так хорошо улыбались друг другу, что всё хотелось начать сначала.
Интеллигент с червоточинкой
Интеллигентом с червоточинкой называл меня Сергей Александрович Бенкендорф.
Мой педагог. Последний из Бенкендорфов.
Тех самых…
Он так и сказал:
— На курсе два интеллигента: Бородин и Левитин. Но первый — настоящий интеллигент, а второй — с червоточинкой.
Об Алёше трудно было бы сказать точнее, а вот как он догадался обо мне?
Я не переживаю. Мне даже льстит эта поправка к слову «интеллигент». Она помогает мне оставаться собой. Я вертлявый, самонадеянный, совсем немолодой человек. Таким был с детства, таким сделал и свой театр. Только в нем обнаруживалось еще веселье и способность к состраданию. Об этом необязательно распространяться.