Шуршит трава, басит пчела,
А скоро зацветут мимозы
У той тропинки под откосом…
Тропинка, верно, заросла…
«Я старости боюсь, не смерти…»
Я старости боюсь, не смерти,
Той медленной, как бред, поры,
Когда озлобленное сердце
Устанет от пустой игры.
Когда в волненьях жизни грубой
Ум станет властен над душой,
И мудрость перекосит губы
Насмешкой медленной и злой.
Когда тревога впечатлений
Сухой души не опалит
Ни очертаньем лунной тени,
Ни бодрым запахом земли.
Когда вопросов гулкий ропот,
Ошибки, грезы и печаль
Заменит равнодушный опыт
И уж привычная мораль.
Когда года смотреть научат
На все с надменной высоты,
И станет мир наивно-скучным,
Совсем понятным и простым.
И жизнь польется без ошибки,
Без сожалений и тревог…
Лишь в снисходительной улыбке —
Чуть уловимый холодок.
«Оттого, что родилась я в мае…»
Оттого, что родилась я в мае,
Тихим утром, на рассвете дня,
И навстречу мне взглянуло солнце
Северной холодною улыбкой;
Оттого, что я вчера читала
Кованые, звонкие стихи,
От которых сердце холодело,
От которых становилось больно
И, прочтя которые, хотелось
Крикнуть: «Больше ничего не надо!..»
И потом весь мир казался звонким,
Пряным, пестрым, в разноцветных бусах,
Точно в брызгах летнего дождя.
Оттого, что есть в короткой жизни
Молодость, поэзия и счастье —
Эта жизнь мучительно прекрасна.
«Отговорил, отскандалил…»
Отговорил, отскандалил,
Остановил колесо.
Ушел в бестелесные дали
Раскольник из древних лесов.
И минуты в тревожной смене
Стали темны и страшны,
Когда закачался вдоль голой стены
В страшной петле — Сергей Есенин.
«Мы бездомные, глупые дети…»
Мы бездомные, глупые дети
Из далекой, далекой страны.
На холодном, мглистом рассвете
Нам не снятся красивые сны.
И блуждаем мы, злые, больные,
Повторяя чужие слова,
Что себя бережем для России,
Что Россия как будто жива.
Мы в душе — и не ждем, и не верим,
По привычке — и верим, и ждем.
Ведь приятно грустить о потере
Под холодным и мутным дождем.
Но протянутся десятилетья,
За весною считая весну.
Мы — бездомные, глупые дети,
Возвратимся в родную страну.
Без надежды, без света, без силы,
Наученные долго молчать,
В край чужой, непонятный, но милый
Мы покорно придем умирать.
Рождество
Я помню,
Как в ночь летели звездные огни,
Как в ночь летели сдавленные стоны,
И путали оснеженные дни
Тревожные сцепления вагонов.
Как страшен был заплеванный вокзал,
И целый день визжали паровозы,
И взрослый страх беспомощно качал
Мои еще младенческие грезы
Под шум колес.
Я помню,
Как отражались яркие огни
В зеркальной глади темного канала,
Как в душных трюмах увядали дни,
И как луна кровавая вставала
За темным силуэтом корабля,
Как становились вечностью минуты,
А в них одно желание: «Земля!»
Последнее — от бака и до юта —
Земля… но чья?..
Я помню,
Как билось пламя восковых свечей
У алтаря в холодном каземате;
И кровь в висках стучала горячей
В тот страшный год позора и проклятья;
Как дикий ветер в плаче изнемог,
И на дворе рыдали звуки горна,
И расплывались линии дорог
В холодной мгле, бесформенной и черной,
И падал дождь…
«Стучались волны в корабли глухие…»
Стучались волны в корабли глухие,
Впивались в ночь молящие глаза.
Вы помните — шесть лет тому назад
Мы отошли от берегов России.
Я все могу забыть: и боль стыда,
И эти годы темных бездорожий,
Но страшных слов: «Да утопи их, Боже!»[3]
Я в жизни не забуду никогда.
В кафе
Вы смеетесь, милый мой сосед?
Вас пьянят смеющиеся лица?
Электрический, тяжелый свет,
Женские мохнатые ресницы?
Вы смеетесь? Отчего у вас
Смех такой подчеркнуто-счастливый?
Чокнемся за одного из нас,
Здесь кричащих за бокалом пива.
Здесь светло, крикливо и смешно.
Губы в медленной улыбке стынут.
— А на севрских улицах темно.
— А на севрских улицах пустынно.
Змейкою дымок от папирос,
Взгляд веселый, и огни в тумане, —
Этот тонкий медленный наркоз
Рано или поздно одурманит.
Воздух бьет в раскрытое окно,
Тает смех и дерзкий и несмелый.
— Друг мой или недруг, все равно —
Чокнемся, пока не надоело?
Я не помню
Переплески южных морей,
Перепевы северных вьюг —
Все смешалось в душе моей
И слилось в безысходный круг.
На снегу широких долин
У меня мимозы цветут,
А моя голубая полынь
Одинакова там и тут.
Я не помню, в каком краю
Так зловеще-красив закат.
Я не знаю, что больше люблю —
Треск лягушек или цикад.
вернуться
3
Н.Н. Кнорринг рассказывал, что когда «Генерал Алексеев» отходил от севастопольского причала, на берегу раздались проклятья в адрес отъезжающих.