Я немного расстроился, что меня пригласила не Нур, но упускать такой случай было нельзя. Все праздничные дни я проведу на острове в доме Ширин Сака. Поговорю с Ширин-ханым, побываю в библиотеке, где она пишет свои картины, посмотрю на старые фотографии, почитаю старые письма, открытки и дневники, ежели таковые есть. А кроме того, все это время я буду под одной крышей с Нур, а ее муж Уфук по какой-то личной причине, которая меня совершенно не заинтересовала, не сможет к нам присоединиться. Разумеется, я принял приглашение Фикрета.
Было время, когда я мечтал взять интервью у Ширин Сака. Много раз просил Нур его организовать. Но та каждый раз отнекивалась, как будто право поговорить с ее бабушкой нужно было еще заслужить. В конце концов я бросил попытки. И вот теперь эта возможность явилась сама. Конечно, Фикрет предупредил меня по телефону, что бабушка не всегда пребывает в здравом уме и твердой памяти, но я ведь много лет делаю интервью с пожилыми людьми, научился составлять из сотен отражений в кусочках разбитого зеркала осмысленную картину. Так что общение с Ширин-ханым не должно было доставить мне особых трудностей.
Селин по-прежнему сидела на полу у изголовья, ждала ответа. Я вдохнул исходящий от нее легкий аромат корицы. С трудом пошевелил слипшимися губами.
– Может быть, он йогой занимается. Он же говорил, что каждый день начинает с йоги.
– О чем ты, Бурак? Никто не ходит на йогу с рюкзаком и ноутбуком. И вообще, йогой он занимается в своей комнате до зари. Говорит, что после рассвета в этом уже нет никакого смысла. Давай вставай и пошли его искать. Спустимся к пристани. Мне очень любопытно, где он. Может быть, сел на какой-нибудь пароход и уплыл?
Я поправил легкое одеяло, которым были укрыты мои ноги, и приподнялся на локте. Селин улыбнулась, увидев мою футболку.
– Ух ты! «Металлика»?
Эту футболку я нащупал вчера в темноте в одном из шкафов, когда пьяный вернулся в дом.
Моя рубашка намокла, когда я полез в море, чтобы достать бутылку, так что я снял ее и повесил где-то на причале. А футболка, очевидно, принадлежала Огузу, старшему брату Селин.
– Где Нур? Проснулась? Может, она знает, где твой отец.
– Ой, только давай не будем ее ждать, безнадежное дело. Тетя раньше полудня не проснется. Она всю ночь марала бумагу. Начала новый роман. Исторический. Вроде бы по заказу какого-то богатого бизнесмена. Она тебе не говорила? Когда мы все ложимся спать, она пишет. Писатель-призрак!
Селин посмеялась собственной шутке. Я промолчал.
Мне было больно оттого, что Нур стала писателем-призраком. Литературным рабом. Все, что связано с Нур, причиняло мне боль.
– Хорошо, я встаю. Только дай мне, пожалуйста, две минуты, чтобы прийти в себя и умыться. Подожди снаружи.
Селин, недовольно ворча, встала и направилась к двери. Что это за панибратство такое, откуда взялось? А вот именно так и бывает, дружище Бурак, когда пьешь с девушкой вино из одной бутылки в ночной темноте. Наверняка я под влиянием выпитого рассказал ей что-нибудь о себе, и теперь Селин чувствует, что я стал ей ближе.
Я сбросил одеяло и сел на своей односпальной кровати. Голова продолжала раскалываться. Я налил в стакан воды из графина, что стоял на тумбочке, отпил немного и приложил стакан к виску, потом к другому. От прохладного прикосновения голове стало полегче, но я все еще был не в том состоянии, чтобы сразу встать и куда-то пойти. Мой взгляд остановился на картине, висевшей над тумбочкой. Это была картина Ширин Сака: корабль в игре голубых теней и света. Тонкие черные силуэты на палубе сливались с клубами дыма, идущего из непомерно огромных труб. Лиц у людей не было. В руках они держали белые платочки. На заднем плане – зеленые горы с вырезанными в склонах каменными домиками или, может быть, гробницами. С горных вершин спускается туман, и нос корабля уже скрылся в этом тумане. Почему-то эта картина навела меня на мысли о Сюхейле Булут – безвременно ушедшей матери Нур. О единственной дочери Ширин Сака.
Я не был знаком с Сюхейлой-ханым. Она умерла в последний день тех праздничных выходных, когда мы познакомились с Нур. В тот день, когда мы вернулись в университет. Точнее, в ту ночь, когда мы ехали на автобусе из Фетхие[6] в Стамбул. Я понимал, что это глупо, но все равно многие годы в глубине души злился на эту бедную женщину – за то, что она погубила нашу любовь. Как будто если бы ее сердце не остановилось в ту ночь, у нас с Нур завязались бы нормальные, стабильные отношения. Теперь, глядя на окутанные синеватой дымкой вытянутые силуэты на картине Ширин Сака, я отчетливее, чем раньше, понимал, что все эти годы носил в себе эту злобу. Если бы мать Нур не умерла, Нур полюбила бы меня. Я искренне в это верил. Какая глупость!