Я переодевалась перед самым выходом и в целом старалась одеваться не так, словно собираюсь на работу в ночной клуб. Обычно я час тратила на макияж, но теперь только наносила пудру, а остальное доделывала уже снаружи. Скромная одежда, которую я надевала, чтобы мама не удерживала меня, ей нравилась. Однажды она даже бросила мне: «Очень миленько», – на мне были надеты джинсы и бежевый кардиган, и тогда мама впервые похвалила мой выбор одежды и мой стиль. Но в итоге я все равно старалась как можно раньше дать ей лекарство, чтобы избежать расспросов и выйти на улицу. Щелчок ключа в замке, раздававшийся после того, как она засыпала, звучал укоризненно.
Может, если бы мама воображала или много думала о себе, с ней было бы проще. Она была невысокой, но стройной, у нее был прямой нос и большие глаза. Мамина светлая кожа легко сгорала под жарким летним солнцем, поэтому она не ездила на море и не ходила в бассейн. Она осознавала свою красоту и умела ею пользоваться, но в то же время презирала мир, в котором этим словом швырялись. Это же отношение проявлялось в ее стихах, ведь их порой хвалили не так, как ей бы самой хотелось. Поэтому нетрудно догадаться, что эта черта ее характера воспринималась как капризность. В прошлом близкие ей люди порой исчезали очень быстро, не оставив ни контакта, ни имени. Так что из маминых друзей я смогла вспомнить только тех, о которых на самом деле уже ничего не слышала много лет. Но при этом такая жизнь не выглядела одинокой или жалкой – и это можно считать величайшим благословением. Но именно поэтому мне было тяжело смотреть на ее исхудавшее, покрытое волосами тело и на ее редеющие волосы.
На девятый день я поставила перед мамой теплую лапшу с луком и мэнтайко. Домой я вернулась под утро, и мне хотелось спать, но разозлившись на маму, которая не могла ответить, что бы ей хотелось съесть, я приготовила лапшу, купленную еще летом. Для меня было бы достаточно простой лапши, но после приезда мамы я запаслась луком и мэнтайко[1]. Маленькую красную пиалу с лапшой я поставила на небольшой столик рядом с футоном[2], и мама сказала, что это вкусно. Но сделав три-четыре движения палочками, она положила их на стол. Лапша осталась почти нетронутой.
– Очень вкусно, спасибо, но мне хватит.
Вид мамы в футоне согнувшейся над дешевым столиком из гипермаркета хозтоваров – все это совсем не вязалось с выражением «последние дни». Она даже не носила белье под растянутой пижамой, наверное, больничной. Желтая пижама в цветочек, выбранная мамой, казалась неуместной. Но у нее не было сил носить что-то другое. Возможно, пижаму принес кто-то из ее знакомых, но я не видела, чтобы кто-нибудь ее навещал. Мне пришли на ум образы смерти и грусти из ее стихотворений, и в животе возникла тяжесть.
– Ладно, не ешь.
Мои слова прозвучали чересчур резко, хотя я этого не хотела. Через желтые тюлевые занавески просачивался почти летний свет и падал на выгоревший ковер. Я больше не могла сидеть на грязной подушке, поэтому отложила лапшу, встала, чтобы убрать мамину посуду, и повернулась к раковине. Одна из двух комнат была забита одеждой и сумками, в ней еще стояла широкая кровать, поэтому я не показывала ее маме. Мне хотелось, чтобы наша совместная жизнь проходила в другой, просторной комнате, в которую вела входная дверь. Там же были раковина, дверь в туалет, дверь в ванную. Я осознавала, что в нынешнем состоянии у мамы больше не было сил сообщить мне, что брендовые сумки и одежда – дурной вкус, но мне все равно не хотелось ей их показывать.
«Извини», – проговорила мама. Мои слова и мое поведение показались ей злыми, холодными, обиженными. Странно, что она решила извиниться передо мной за то, что ничего не съела. Я хотела извиниться перед ней сама – извиниться за свои поступки. Стараясь не шуметь, я выбросила остатки лапши в раковину и принялась мыть посуду, но вдруг заметила, как мама медленно, пошатываясь, подходит ко мне. Я чувствала ее, я видела отражение ее силуэта в раковине, но все равно это казалось не совсем реальным: она с трудом могла дойти даже до туалета, а умывалась и чистила зубы в футоне, для чего я подносила ей воду и туалетные принадлежности.
Мама подошла, прошептала: «Извини», – и погладила мою руку прямо над татуировкой. Я не обернулась, продолжая натирать губкой уже вымытую чашку. До маминого приезда я почти не пользовалась губкой, но за эту неделю она уже пожелтела и сморщилась с одной стороны. В моем районе шумно ночью, но вот днем людей почти не слышно. Корея-таун, расположенный напротив, весь день забит народом, но у нас же жизнь наступает только после захода солнца, даже летом. Доносилось лишь жужжание автомобиля где-то в далеке. Татуировка зазудела от маминого прикосновения.
2
Традиционная японская постельная принадлежность, толстый хлопчатобумажный матрас, расстилаемый на ночь для сна и убираемый утром в шкаф.