Почти вплотную приблизившись к моей спине в своей цветочной пижаме, она сказала: «Кажется, я могла бы еще кое-чему тебя научить». Бросив желтую губку, я замерла, держа в руке намыленную тарелку, как будто мое малейшее движение могло спугнуть, сдуть мою страшно исхудавшую маму. Слабая струйка воды из крана с противным дребезжанием падала в блестящую раковину.
– У меня так мало времени. А мне так нужно, так нужно еще столько всего тебе сказать.
Я пробормотала что-то невнятное в ответ, подождала еще несколько секунд, а затем медленно подставила тарелку под струю воды и принялась ее отмывать. Больше двадцати пяти лет назад началась моя жизнь вне мамы, и семнадцать из них мы прожили вместе, поэтому ее слова о том, что этого времени будто бы ей не хватило, чтобы сказать мне что-то нужное, меня страшно взбесили (как и эта ее желтая пижама в цветочек). Однако вряд ли мама хотела сообщить мне что-то, пока мое тело не стало полностью моим. Она не была замужем ни разу. И даже после того, как я побывала внутри нее, а потом прожила жизнь рядом с ней, мое тело полностью принадлежало ей – по меньшей мере до тех пор, пока я не научилась зарабатывать самостоятельно.
Наконец я повернулась, сообразив, что она же устанет стоять, и увидела, как она медленно и неторопливо движется к футону. Футон, который я специально разложила в центре комнаты, чтобы ей удобней было есть и ходить в туалет, был залит солнечным светом, падавшим сквозь грязный тюль. Он ждал маму, которая шла к нему, пошатываясь, в своей аляповатой пижаме. Для мамы я всегда была посторонним объектом. В кухне, которая была отделена от комнаты мутным стеклом, было темно даже днем, если не включать свет. Даже в темноте мне были видны мамины кости под пижамой – настолько сильно она исхудала.
Я все еще ощущала тепло маминой руки после ее прикосновения к моей татуировке, под которой спрятан красно-белый след от ожога. Я смотрела на женщину, медленно переступавшую по комнате, потерявшую половину своих когда-то роскошных волос, которая буквально обожгла мою кожу.
Вечером того же дня я отвезла маму на такси в больницу, поскольку она не могла дышать и запаниковала. Следующие две недели я навещала ее ежедневно примерно в одно и то же время. Члены семьи могли являться в больницу хоть утром, хоть ночью, поэтому я могла оставаться с мамой до тех пор, пока она не заснет. Но я не могла возвращаться домой прямо из больницы, поэтому сидела с ней утром и днем, убивая время, и затем шла в бар ночью, если возникало желание. Под знакомый щелчок ключа в двери я протиснулась внутрь и оказалась совершенно одна в квартире, когда вдруг заметила на низком столике недоеденные куски хлеба. Впрочем, я вполне могла их там оставить сама, хотя я этого и не помнила. Через две недели в этой комнате не осталось ни забытых вещей, ни волос, никаких признаков того, что там жил кто-то еще. Первые три дня я расстилала свой футон рядом, ожидая, что мама вернется, но на третий день я поняла, что этого не случится. Я бросила простыню в машинку, поместила футон в пластиковый чехол и поставила стол на место. Это был простой футон, купленный сразу после переезда с прицелом на то, что вдруг кто-то из друзей захочет остаться на ночь. Друзья бывали у меня три раза, и футон лежал в чехле уже два года.
Я выкинула хлебные крошки в ведро, сняв джинсовый жакет, повесила его на вешалку и пошла в ванную мыть руки. Я снова забыла купить мыло для рук, хотя уже несколько раз замечала, что контейнер с нарисованной на нем стандартной счастливой семьей вот-вот опустеет. Выходить в круглосуточный магазин мне не хотелось. Все равно завтра днем я пойду в больницу, да и мыла еще хватит на пару раз. Мне совсем не хотелось выходить из комнаты, которая казалась мне настоящей. Намочив руки, я поставила их под дозатор и неожиданно выдавила большую порцию мыла без воздуха. Вымыв руки, я вытерла их тем же полотенцем, которым пользовалась утром, и села за низкий столик, рядом с которым был футон. Я думала принять снотворное, но выпитое сётю[3] давило на желудок – то ли из-за ПМС, то ли из-за недосыпа, – и я подумала, что засну и так.
На столе стоял бумажный пакет, куда я складывала призы из игровых автоматов, а вместо пепельницы была жестяная банка – это изменилось с лета. Когда у меня жила мама, я старалась курить только снаружи или, по крайней мере, под вентилятором. Я сразу же выбросила пепельницу, подумав, что заодно и курить брошу, но уже через три часа могла думать только о сигаретах. Мама, кажется, бросила курить еще до того, как узнала о болезни, но точно я не помню, когда именно. Я придвинула пепельницу, включила телевизор и надела носки. В старом здании гулял холодный воздух – солнечный свет, по-летнему теплый еще буквально две недели назад, теперь совершенно не согревал комнату. Я услышала голос знакомого актера по телевизору, и мне не понравилась его напыщенная бравурная речь, поэтому я отвернулась от телевизора и посмотрела на кучу белья на ковре. Я хотела включить обогреватель, но не могла дотянуться до розетки, поэтому пришлось встать и сделать несколько шагов в сторону кухни. Поскольку я сняла жакет и осталась в чем-то легком, то заодно достала теплые вещи из кучи белья. От выкуренного в баре у меня болело горло, но мне было наплевать, я достала из заднего кармана сигарету и, зажав ее во рту, отправилась на поиски зажигалки. Я пошарила в кожаной сумке, но там ее не было.