Письмо свое пишу Вам не для того, чтобы выставить напоказ свои страдания, и не в попытке обелить тех, кого Вы вправе ненавидеть. Нет, я хочу разобраться в самой себе. Помочь мне сделать это я Вас не прошу, хотя и помню, какая у вас крепкая рука — Вы очень даже просто выволокли меня из свалки на парижской улочке.
Ушедшее не возвратить, но и не забыть… И вот именно из того тяжелого прошлого, в котором было столько боли и ненависти, я пытаюсь взглянуть на себя, на свои поступки. Мы, немцы, с большим почтением относимся к своим родословным: кем были дальние и близкие предки, чем они занимались, как собирали пфенниг к пфеннигу, чтобы умножить семейный капитал. И важно еще: репутация семьи в глазах всех должна быть безукоризненной; чтобы смыть с нее старые пятна, иногда не жалеют никаких денег. Для чего это пишу, попытаюсь объяснить.
До последнего времени я тоже считала себя девушкой из пристойной и уважаемой семьи. У нас есть фотографии дальних предков — мужчины на них сплошь военные, в кайзеровских мундирах, в касках с шишаками, у каждого — острые, как пики, усы, загнутые кверху. Женщины — в глухих платьях с кружевной отделкой, в глазах у них — сентиментальная поволока.
Моя бабушка, фрау фон Раабе, хозяйка того коттеджа, куда попал раненым Ваш дядя, превыше всего ставила верность семье и дому. Когда того требовали обстоятельства, была патриоткой рейха. Она стойко и терпеливо ждала мужа с Восточного фронта, переносила лишения войны, как и подобает истинной немке, не сломилась под тяжестью испытаний сорок пятого года.
Мой дед — полковник, штандартенфюрер СС, воевал в России, отмечен рыцарским крестом с дубовой ветвью к нему и другими высшими наградами, был всегда верен своему солдатскому долгу, сражался за Германию до последней возможности, поражение воспринял с достоинством, нашел в себе силы после 45-го вновь встать на ноги, проявил незаурядные способности в строительстве, трудом своим сколотил солидный капитал. Среди других ветеранов былых сражений пользуется уважением и почетом — на съезде активистов НДП[4] в пивной «Швабингер-Брай», что в мюнхенском районе Швабинг, он был в президиуме. И его служба в СС была в моих глазах не позором, а знаком избранности. «В СС, — говорил он мне не раз, — вступали наиболее преданные идеям великой Германии парни. И, самые отчаянные, мы сражались до конца».
Не возмущайтесь, пожалуйста, я излагаю, так сказать, официальные версии их жития.
Мой отец — известный в недавнем прошлом адвокат, единомышленник полковника, в новых условиях много сделал для защиты от клеветы, как он говорил, тех немцев, которые покрыли себя славой на полях сражений в России и Франции, в Африке и на Балканах, словом, там, куда вели их долг и верность фюреру. Отца своего я помню плохо — однажды его нашли мертвым на собственной вилле. Мне сказали, что он так любил свою жену, что после ее смерти покончил с собой.
В нашем роду есть обычай: давать появившимся на свет девочкам одно и то же имя — Ирма. Я не знаю, откуда этот обычай, но он свято выдерживается. Назвали меня Ирмой потому, что так велела традиция, однако маму свою я почти не видела, не помню ее. От меня долго скрывали, что с нею случилось, почему все, что с нею связано, окутано тайной, словно жизнь ее завернули в светонепроницаемую упаковку и поместили в сейф под семь замков.
Мне было пять лет, когда меня забрал в свой дом полковник Раабе, он меня вырастил и воспитал. Это он настоял, чтобы у меня была девичья фамилия матери — его фамилия. Мне объяснили, что дедушка заботился о продолжении рода, о том, чтобы не исчезла навсегда фамилия Раабе — сыновей у полковника не было. Трогательно? Очень, тем более что по его завещанию ко мне перейдет все семейное состояние. Но сейчас я думаю: а не хотел ли он еще и другого — чтобы меня, его любимую внучку, никогда и никак не связывали с тем адвокатом, которого нашли мертвым на вилле? И вообще, отчего это он внезапно умер? Я пишу так равнодушно о своем отце, потому что почти не знала его, а то, чем, как мне теперь известно, он занимался в последние годы жизни, не вызывает уважения.
Когда я подросла, дед однажды позвал меня в свой кабинет для серьезного разговора. Он был в парадном мундире, при всех своих наградах и знаках отличия, даже золотые эсэсовские руны тускло мерцали в петлицах кителя. Таким он представал перед близкими только в самых торжественных случаях, а также в дни крупных нацистских годовщин, к примеру, в день рождения своего излюбленного Адольфа (и моего тоже — до последнего времени)! Я стояла посреди огромной комнаты, на пушистом ковре, словно гимназистка, вызванная к господину директору то ли для награды за прилежание, то ли для сообщения, что ее исключают из гимназии.
4