— Тогда я подниму обе руки к небу и воскликну: «На сей раз я простил тебя! Ты мой брат, и мы оба — дети одной матери — Индии». Знаете, когда сердце переполнено, оно может звать в бой, но может и прощать.
Лабонно рассмеялась.
— Когда вы сказали, что рветесь в бой, — сказала она, — я испугалась, но когда вы заговорили о прощении, я поняла, что тревожиться не о чем.
— Вы исполните мою просьбу? — спросил Омито.
— Смотря какую.
— Прервите вашу прогулку, чтобы я не подумал, будто вы тоже нагуливаете аппетит,
— Хорошо. Это все?
— Давайте сядем под деревом. Вот здесь, над смеющимся ручьем, на этот камень, покрытый разноцветными лишайниками.
Лабонно посмотрела на свои часики и сказала:
— Но у нас мало времени.
— Недостаток времени — самая сложная и трагичная проблема жизни. Когда у путника в пустыне остается только полкувшина воды, он должен следить, чтобы она не вылилась на песок. Пунктуальными могут быть лишь те, у кого времени хоть отбавляй. У богов время безгранично, только поэтому солнце всходит и заходит всегда вовремя. Наше время ограничено, и тратить его на то, чтобы быть пунктуальным, — непростительное безрассудство. Если кто-нибудь из бессмертных спросит меня: «Что ты делал на земле?» — я со стыдом отвечу: «Постоянно следя за стрелкой часов, я не имел времени увидеть, что в жизни есть еще что-то, кроме времени». Вот почему я и предложил вам посидеть здесь.
Омито всегда пребывал в полной уверенности, что другие одобряют все, что одобрял он сам. Поэтому возражать ему было трудно. И Лабонно согласилась.
— Хорошо, посидим.
Узкая тропинка спускалась из густого леса к деревне кхаси[31]. Не обращая внимания на эту тропинку, тонкий ручеек от маленького водопада пересекал ее и бежал дальше, оставив мелкие камешки в знак своего права выбирать путь, где ему вздумается. Лабонно и Омито сели на камень. В этом месте в небольшой глубокой ямке вода притаилась, как робкая девушка за зеленым занавесом на женской половине дома. Дух уединенности, витавший здесь, заставил Лабонно покраснеть, словно с нее самой сняли покрывало. Она хотела что-нибудь сказать, чтобы скрыть смущение, но не могла вымолвить ни слова — так бывает во сне, когда пытаешься закричать и не можешь,
Омито понял, что надо нарушить молчание.
— Знаете, — произнес он, — у нас существует два языка — литературный и разговорный. Но, кроме них, необходим еще третий язык — не повседневный, не деловой, а интимный, для таких уголков, как этот. Он должен быть, как песня птицы, как стихи поэта, он должен литься непроизвольно, как плач ребенка. Какой стыд, что нам приходится заимствовать этот язык из книг! Представьте, что было бы, если бы всякий раз, когда захочется посмеяться, нам пришлось бы бежать к зубному врачу! Скажите правду, вам хотелось бы, чтобы сейчас ваша речь звучала, как музыка?
Лабонно опустила голову и промолчала.
Омито продолжал:
— За чашкой чая все время приходится думать, что уместно, а что неуместно. Здесь нет ни приличного, ни неприличного. Что же нам делать? Остается излить душу, в стихах. Проза требует слишком много времени, а у нас его мало. Если вы позволите, я начну.
Лабонно пришлось согласиться, чтобы скрыть свое смущение.
Прежде чем начать, Омито спросил:
— Вы, кажется, любите стихи Рабиндраната Тагора?
— Да, люблю.
— А я нет. Поэтому извините меня. У меня есть свой поэт. Его поэзия так хороша, что его мало кто читает, даже мало кто удостаивает ругани. Я хочу прочитать вам его стихи.
— Но почему вы так волнуетесь?
— У меня печальный опыт. Порицая лучшего из поэтов, мы развенчиваем его. Даже если мы просто молча пренебрегаем им, все равно в душе мы награждаем его самыми нелестными эпитетами. То, что нравится мне, может не понравиться другому. Сколько кровавых битв происходит из-за этого на земле!
— О, я не сторонница кровавых битв и никому не навязываю своего вкуса.
— Хорошо сказано. В таком случае я начну без страха:
Вы уловили суть? Оковы неведомого — самые страшные из оков! Я узник в мире неведомого, и только, когда познаю его — получу освобождение. Это и есть мукти, освобождение души от перерождения.