6
Итак, Эрик погрузился в новую для себя Вселенную, в заботы о пищеварении и правилах питания, в целебный чай и монастырское уединение. Никогда больше не поесть ему вечером салата, не почувствовав глубины своей греховности, в животе его плещется море целебного чая, он уже не мыслит своего существования без доктора Крюгера с его лекциями о секретах китайской медицины и парочки зомбированных лесбиянок за соседним столом, без фабриканта-колбасника из Лихтенштейна, водной аэробики в огромном спортивном бассейне и Qi Gong.[49] Список того, что он никогда в жизни не должен больше делать, есть и пить ежедневно пополнялся, иногда ему казалось, что он занят высвобождением своего нового тела из плена старого, которое можно оставить в Альпенхофе либо отослать в анатомический театр какого-нибудь университета. Что делать с этим новым телом, он пока не знал, но намеривался никогда больше не пить ни кофе, ни спиртного; новое тело, святыня с до блеска прочищенным кишечником, обладало сердцем и печенью двадцатилетней тибетской монашки.
Днем он отправлялся в горы, шел по тропе меж заснеженных сосен, отзываясь ставшим уже привычным Grüss Gott[50] на приветствия встречных и заходя с каждым разом все дальше; целью его походов был недосягаемый пока Святой источник в Паче. Наверное, думал он, такое можно испытать только после смерти: исчезновение прошлой жизни и сопровождающее эту потерю ощущение восторга: наконец-то свободен. Вдоль лесной тропинки, по которой он проходил каждый день, простодушные крестьяне установили деревянные шесты, а к ним прикрепили укрытые от снега изображения остановок на крестном пути, завершающиеся апофеозом, до которого ему хватило дыхания добраться лишь на пятый день. Яркий солнечный свет, пробиваясь сквозь ветви деревьев, окружал изображение золотистым сиянием, как бы подтверждая: всякой потере суждено со временем обратиться в картину, заключенную с золотую раму.
7
Но счастье не может длиться вечно, приближалась пора возвращения на грешную землю.
После прогулки Эрику подали почту: записку, в которой сообщалось, что с Сибиллой приключилась небольшая (nicht ernsthaftes) неприятность во время занятий скалолазаньем, поэтому завтра сеанс массажа проведет с ним «другая сотрудница», и конверт, надписанный капризным почерком Аннук, который он не стал вскрывать. Глядя в окно на зажигавшиеся в деревне огоньки и слушая перезвон колоколов, настоятельно напоминающих о вечернем чтении angelus'a, Эрик вдруг понял, что ему не хочется возвращаться в свое недавнее прошлое и вспоминать о вещах, на время отступивших, спрятавшихся за прикрытой дверцей шкафа, как тот ангел, и теперь дразнящих память, побуждая углубиться в еще более далекое прошлое, во времена, о которых хотелось забыть навсегда.
Мы позволим ему выспаться этой ночью, пусть считает, что ему ничего не снилось. К утру поднялась сильная метель. Он проснулся позже всех, выпил свою Bitterwasser и съел Semmelbrötchen в непривычном одиночестве, наблюдая за окном сражение доктора Крюгера с метелью, напоминающее сцену из фильма об Амундсене, и спустился в подвал, где обычно ожидал Сибиллу. Трудно выразить словами то, что случилось вслед за этим. Ближе всего к истине выражение: у него перехватило дыхание, но поскольку с ним мы уже знакомы, а ее никак не ожидали здесь встретить, то не будем пока вдаваться в подробности. Ясно одно: они, оказывается, уже знакомы. Но нам не увидать того, что предстало перед мысленным взором Эрика — ангельских крыльев у нее за спиной; произошло чудо: он вновь встретил ангела, которого все эти годы не мог забыть. Но не успел сказать ни слова, она, приложив указательный палец к губам, потянула его за руку, поднимая со стула. И, произнеся его имя — Herr Zondag — без ошибки, попросила проследовать в массажный кабинет; так настоящее, соединив собою будущее с прошлым, с непреодолимой силой бросает друг к другу несоединимых людей. Последнее, что мы успеваем увидеть: совершенно ошарашенного человека, готового принять на себя непосильную ношу, но пока что тупо уставившегося в стену, на плакат, изображающий схему акупунктурных точек стопы.
8
Ангелов вроде бы не существует, однако каждому из них отведено строго определенное положение в иерархии небесного воинства. Одни, как на фресках Рафаэля или Джотто, парят в небесах, перенося вести, другие застывают окаменевшими стражами у гробниц богачей в Генуе и Буэнос-Айресе, третьи, вооружась огненным мечом, сопровождают изгнанников до врат рая. У них есть имена, тела и крылья, но отсутствует пол: ангелов-женщин не бывает; вдобавок они бессмертны, вот почему никому не удалось раскопать их скелетов и понять, каким образом соединены колоссальные крылья с остальными костями; короче, с одной стороны, их вроде бы не существует, с другой — они присутствуют в материальном мире, по крайней мере, когда он впервые встретил эту худенькую девушку, у нее из спины росли серебристые, сверкающие крылья. Увидеть ее лица ему не удалось, она лежала спиной к нему, подогнув колени, полускрытая дверцами шкафа; теперь она стояла у стола в массажном кабинете и, как самый обычный массажист, приказала ему раздеться и лечь. Эрик повиновался.
Сердце его бешено колотилось, он чувствовал, как вздрагивают руки, в последний раз касавшиеся его тела три года назад. В Перте, на юго-западе Австралии, с противоположной от Сиднея стороны континента. В ту, первую, встречу она не сказала ни слова и теперь тоже молчала. В один миг время, протекшее между той и нынешней встречей, исчезло и голова у Эрика закружилась с такой невероятной силой, что он вынужден был вцепиться руками в массажный стол. Чтобы не упасть.
— Не надо напрягаться, — мягко произнес волшебный, хрипловатый голос со знакомым акцентом, происхождения которого он в тот раз не смог определить. Он хотел ответить, но, стесненный своим положением и полотенцем, прикрывающим его ниже пояса, не смог произнести ни звука. Она ласково коснулась его волос, от этого ему стало еще хуже. Тоска, против которой он выстроил заслон, которую, казалось, ему удалось успешно подавить, вернулась с прежней силой; он ощутил страх и боль, словно ее осторожные, ласковые прикосновения бередили старые раны. Он хотел повернуться, чтобы взглянуть на нее, но она удержала его и, склонившись к столу, шепнула:
— После.
Слово это, словно по волшебству, сняло напряжение, он почувствовал, как расслабляется тело, как время поворачивает вспять, как бессмысленность их встречи обретает смысл, как вновь возвращается тоска по несбывшемуся. Ему хотелось спросить о тысяче вещей, но он понимал, что пока это невозможно. Он, единственный человек, побывавший в объятьях ангела, до сих пор помнил, как сомкнулись вокруг его тела крылья, которых у нее больше не было, и, пока она ласково массировала его, погрузился в воспоминания, соскользнул в прошлое, чтобы спрятаться там. И полностью отключился от реальности.
9
В Перт он прилетел в разгар лета. Никогда еще ему не доводилось просидеть в самолете столько времени подряд. Сперва — восемнадцать часов до Сиднея, потом — местным рейсом через весь континент, по размерам лишь чуть-чуть не дотянувший до США, а по населениею — лишь чуть-чуть перегнавший Нидерланды. Пустая, дикая страна, каменистая земля, занесенная горячим песком, бескрайние просторы, объявленные аборигенами «священной территорией». И узкая прибрежная полоса, заселенная другими, виноградарями и овцеводами. В Перт он приехал на литературный фестиваль. В этот раз на праздник пригласили не только поэтов и писателей, но и издателей, критиков, а из переводчиков — не тех, кто, паразитируя на авторах, километрами гнал второсортное дерьмо, но проникавших в самую сердцевину книги или стихотворения, старательно отыскивавших наилучшие аналоги, по мере сил справлявшихся с неразрешимыми проблемами. Большую часть писателей он, восхищаясь их работами, не в силах был переносить в личном общении. На хорошей бумаге, в красивом переплете они выглядели великолепно, но живьем он не был готов с ними встречаться: запах пота, небрежная стрижка, вычурная обувь, жуткие бабы, которых они таскали за собой, шелест сплетен, зависть друг к другу или блядское поведение, кокетство, хвастовство — все это заставляло Эрика держаться подальше от них. Из мартовской слякоти он угодил в разгар лета: температура доходила до сорока градусов и заседания проводились в огромных шатрах. Ему пришлось выступать вместе с танзанийским поэтом, шефом отдела искусств «Нойе Цюрихер цайтунг», прозаиком из Квинсленда и издателем из Сиднея. Речи их безмятежно текли поверх голов аудитории, состоявшей главным образом из дам среднего класса, и он заметил, как неожиданно фальшиво прозвучали многие из обсуждаемых ими тем. Споры, в которых принципиально расходились самые крупные голландские газеты и о которых он успел позабыть еще в пути, между Дюссельдорфом и Дюнкерком, здесь, вдали от родины, возродились с новой силой, сопровождаясь кипением страстей, по накалу сравнимых, с одной стороны, с межплеменными войнами в Свазиленде, а с другой — со средневековыми теологическими дискуссиями, причем участники их, как правило, не имели внятного представления о предмете разговора. По окончании дискуссии романист и поэт уселись перед входом в шатер у стола, где были разложены их книги, и занялись раздачей автографов, но Эрику, издателю и критику подписывать было нечего; прихватив бутылку вина и стаканы, они расположились вместе с шефом отдела искусства и датским писателем, оказавшимся среди публики, на ближайшем газоне. Но скоро Эрик почувствовал себя лишним на этом празднике жизни. Шеф искусств и издатель рассуждали о продажах, списках бестселлеров, рекламе и других подобных вещах, из соседней палатки доносились восторженные завывания индонезийского поэта, вечерние тени расползались под толстыми тропическими деревьями, и он вдруг понял, что не хочет возвращаться домой. Брак его оказался неудачным, некоторое время он прожил в одиночестве, перебиваясь случайными связями, дружбами, завязывавшимися в кафе и попытками сочинять стихи. Потом появилась Аннук… слишком рано, подумал он. В литературных кругах его хорошо знали: не осталось крупных, уважаемых писателей, не испытавших на себе болезненных уколов его пера; газета, в которой Эрик печатал свои статьи, предложила ему вдобавок постоянную колонку: «Бары и городские сплетни». Литературный пруд, полный уток и лебедей, нуждался в охотнике для отстрела лишних хлесткими рецензиями. Литература сделалась карьерой, любой болван, едва выучив родной язык, непременно сочинял роман, дебюты следовали один за другим, а он состоял в команде очистки, занимаясь неприятным, но необходимым трудом. Случаи, когда чужая работа вызывала у него восторг, встречались исключительно редко; в основном приходилось возиться с безнадежно средними авторами, и иногда ему казалось, что вонь от килограммов дерьмовой прозы впиталась в его кожу и волосы. Работа начала вызывать у него отвращение.