– Бог мой! Да неужто вы не знаете? Мне кажется, все только об этом и говорили.
– В том-то и дело. Об этом, действительно, все только и говорили, передавали столько нелепых и противоречивых историй, что я представить себе не могу, что же все-таки случилось. Я знаю, вернее догадываюсь о том, что произошло между Констанс, Эдди и Эльси перед тем, как на бедную Констанс обрушился жестокий удар, – но что было потом? Очень ли она пострадала?
– Да, бедняжка очень пострадала. Видимо, первый удар раскроил ей череп, а второй, нанесенный осколком, страшно изуродовал ей лицо. Много дней и даже недель ее считали безнадежной, но необыкновенная живучесть помогла ей выкарабкаться.
Чувствуя, как у меня по спине забегали мурашки, я спросил:
– И она изуродована на всю жизнь?
– Сам я с ней не встречался и знаю лишь то, что рассказала мне миссис Деннингем, которая видела Констанс перед самым ее отъездом из Англии, – отвечал Мортон. – Она говорит, что от большинства ран не осталось следов, – еще бы, хирурги свое дело знают, – но все же одна щека обезображена на всю жизнь и один глаз вытек.
– Боже мой!
– Это очень печальная история, – задумчиво сказал он.
– И очень грязная, – добавил я. – Воображаю, каково иметь дело с такими людьми! Кстати, что сталось с Эльси и Эдди?
– Они пропали бесследно. То ли полиция не смогла найти их, то ли просто сочла за лучшее оставить дело без последствий, – не знаю. Во всяком случае, они исчезли. И, между прочим, сумка Констанс, в которой, безусловно, была порядочная сумма, исчезла вместе с ними.
– Вы думаете, они украли ее? Заманили Констанс в этот кабак, чтобы ограбить?
Мортон пожал плечами.
– Трудно сказать. Я скорее склонен счесть это убийством из ревности, местью со стороны брошенной любовницы. Вы ведь знаете, в ней была сицилианская кровь.
– Знаю. Но не исключена возможность, что скандал был затеян без ее ведома, с целью ограбить Констанс, а Эльси просто воспользовалась случаем.
– Что ж, вполне вероятно. Так или иначе, они исчезли и деньги Констанс – тоже. Вы знаете, что она сейчас чуть ли не бедствует?
– Не может быть!
– И тем не менее это так. Она значительно превысила свой доход и заложила большинство своих ценных бумаг в банке. Бумаги сама по себе были ненадежные и во время биржевой паники сильно упали в цене. Естественно, банк, опасаясь убытков, потребовал их реализации. Боюсь, что бедная Констанс сейчас едва сводит концы с концами, живя на какую-нибудь жалкую тысячу фунтов в год.
– Разве леди Лэчдэйл ей не помогает?
– Что вы, конечно нет! Она испугалась скандала и заявила, что не желает больше иметь с Констанс ничего общего. Но ее нельзя за это винить. Констанс всегда относилась к ней с презрением, – почему же она должна губить остаток своей жизни ради своей блудной падчерицы?
– Ведь это было бы благородно, – заметил я.
– Да, конечно. Но подобное благородство не часто встречается в жизни.
– Где же теперь Констанс? Как она живет?
– Думается мне, она мало изменилась, разве только нрав у нее стал еще более злобным и властным. Она жаждет революции, чтобы отомстить миру. Когда на Пэлл Мэлл[22] будет сооружена гильотина, она поступит в женский революционный отряд.
– Но где же она?
– Этого точно никто не знает, так как те немногие письма, которые от нее приходят, пересылаются через третье лицо. По слухам, она купила домик в одной из французских колоний в Северной Африке. Местные власти знают о ней все и не трогают ее – тысяча в год в тех краях немалая сумма. Говорят, она живет с арабом и носит туземную одежду, пряча свое уродство под вуалью.
– Боже милостивый! – воскликнул я. – Неужели все это правда? Какое ужасное падение! Это самая унизительная судьба, какую только можно было для нее придумать – ведь она вынуждена и в одежде и в образе жизни подделываться под женщин, к которым относятся, как к рабыням! Полнейшая свобода превратилась в свою противоположность. Боги, – возможно, справедливы, но в данном случае они поступили слишком сурово.
– Опять ваши Немезида и Гибрида…
Я молчал, меня переполняли думы о многом – о ее былом блеске и великолепии, о вызывающем высокомерии, которое сейчас стыдливо прячется под безобразной черной вуалью. Я вспомнил, что Констанс часто казалась мне фигурой символической, воплощением послевоенной плутократии и ее джазовой Пляски Смерти. Да, маска упала, обнажив лик Смерти. Однако смерть ее не была полной смертью, так же как пляска не была настоящей пляской. Это была самая ужасная смерть, когда человек все же остается жить, сознавая, что он мертв. Вдруг я понял, что это относится и ко всей эпохе Констанс, и ко всем ей подобным – скучающим бездельникам, пировавшим на могилах. И погубила их не внезапная катастрофа, не могучее столкновение враждующих сил, в котором они могли бы хоть умереть достойно. Нет, просто они слишком часто пьянствовали и растратили свои деньги, обагренные кровью многих тысяч погибших людей. Они не долго были в моде, их пляска кончилась, и они наскучили миру. Он даже не снизошел до того, чтобы стряхнуть их со своего тела, и предоставил им самим постепенно падать на землю, подобно издыхающим паразитам. Я был полон самых светлых надежд, словно болезни приходил конец, а впереди меня ждало выздоровление.
22
Пэлл Мэлл – улица в Лондоне. В викторианскую эпоху почти все главные клубы английских джентльменов проводили заседания в особняках на Пэлл Мэлл. Кроме того, именно здесь поначалу располагались Королевская академия художеств и Национальная галерея