Однажды ему сказали насчёт этого:
— Как можно — прямо под занавесками в вашем доме начинаются поля! Слуги обрабатывают землю совсем близко от вашей комнаты. На добро только одного из ваших амбаров вы можете построить себе прекрасный дворец. Ведь говорят, что хозяин сторонится богатства[266]. А то все в Поднебесной злословят насчёт вашей скупости.
— Напрасно они злословят, — возразил Такамото. — В огромной усадьбе левого генерала Масаёри понастроены прекрасные помещения, и все вертопрахи Поднебесной толпятся там. Вот как проглотят они его состояние всё без остатка, что будет в этом хорошего? Не умнее ли копить сокровища и потом открыть дело в торговых рядах? Разве я приношу кому-нибудь вред тем, что живу в таком доме? А вот вертопрахи и государству вредят, и людям приносят страдания.
Как-то в детстве он заболел и чуть не умер. Мать его тогда дала обеты богам и буддам. Умирая, она завещала Такамото их выполнить, но он, обладая огромными богатствами, делать ничего не стал.
Из-за этого греха он теперь заболел очень тяжело и находился на грани смерти. Токумати собралась было выполнить обряд очищения, но он остановил её:
— Это пустое! Не смей ничего тратить. Для обряда очищения нужен рис для разбрасывания[267]. Если же этот рис посадить, то какой урожай можно будет собрать осенью! Для выполнения обряда нужно пять коку риса. Чтобы устроить возвышение для обряда надо земли. А сколько всего может вырасти на трёх сун[268] земли! А как много плодов даёт одна ветка мелии![269] Как хороши эти плоды в пищу! А из кунжутного семени можно надавить масла, продать и получить много денег. Жмых же употребляют вместо соевых бобов. Так же разнообразно можно использовать чумизу, пшеницу, бобы и коровий горох.
Во время болезни Такамото съедал в день лишь один мандарин и даже не пил горячей воды.
— Люди попусту съедают слишком много мандаринов, — рассуждал он. — Ведь каждое семечко мандарина — это целое дерево. А когда оно вырастет, как много плодов оно принесёт! Не надо его есть сейчас.
В конце концов он совсем перестал есть. Так прошло несколько дней.
— Я хотел бы съесть мандарин, но сорви его где-нибудь в другом саду, а не у нас, — попросил он жену.
Была середина пятого месяца, и нигде, кроме его сада, мандаринов не было. Не говоря ни слова, Токумати сорвала один и дала больному. А их ребёнок, которому было тогда пять лет, разозлился за что-то на мать и рассказал отцу о том, что она сделала:
— Я ей сказал: «Расскажу батюшке, что ты сорвала мандарин в нашем саду», — тогда она дала мне чумизу и рис, чтобы я молчал.
Такамото и без того был очень слаб, а когда услышал эту душераздирающую новость, чуть не лишился чувств.
— Какой позор! Что скажут люди, когда узнают о том! — разгневалась Токумати. — Ребёнок разозлился на меня и в отместку насплетничал тебе…
Такамото не суждено было умереть, и он выздоровел.
Токумати же вскоре после этой истории задумалась о своём положении: «Я вышла замуж за знатного человека, но всех здесь, начиная с себя самой, я одеваю на те деньги, которые зарабатываю торговлей. Подыщу-ка я себе более подходящего мужа», — и она покинула дом Такамото.
При Токумати слуги за работу получали от неё плату, а теперь они стали требовать денег у министра. В конце концов он решил: «Человеку на государственной службе неприлично обходиться без слуг. Отныне я буду заниматься только возделыванием своих полей и оставлю в доме лишь одного или двух слуг».
Министр подал в отставку, сказав при этом:
— Такой ничтожный человек, как я, не должен занимать столь высокого места. Мне подобает жить, как живут люди в горах, и обрабатывать свою землю. Прошу разрешения оставить должность. Я хотел бы вместо этого получить провинцию.
— Пусть так и будет, — решил император.
Такамото был освобождён от должности министра и ему пожаловали провинцию Мино.
В это время в столице уже не осталось никого, кто бы не слышал толков о красоте Атэмия, и в сердце Такамото зародилась мысль жениться на ней. Однако дать знать о себе он не мог. Размышляя, как ему поступить, он решил: «Масаёри, конечно, слышал, как обо мне судачат, — мне надо было бы изменить мой нынешний образ жизни».
Вблизи Четвёртого проспекта Такамото купил большой дом и потратил огромные деньги на его устройство. Он убрал внутренние помещения со всевозможной роскошью, для услужения нанял много красивых девушек из приличных домов, разодел их в узорчатые ткани, да и сам начал носить узорчатый шёлк, а не груботканое полотно, а есть стал не иначе как на оловянных столах и из золотой посуды. Решив, что теперь ему стыдиться нечего, он вызвал к себе даму, которая состояла при Атэмия.
— Простите, что беспокою вас. Уже давно хочу я послать письмо девице, живущей в доме, где вы служите, но робею. Живу я один, и вот подумал — прошу простить мне мою дерзость, — не переедет ли ко мне дочь вашего господина? Она может приехать сюда совсем одна, здесь у неё не будет недостатка ни в прислуживающих дамах, ни в слугах. Я отказался от своей должности и живу один, но нет ничего такого, чего бы не было в моём доме. А влиятельные чиновники часто живут в бедности.
— В самом деле, вы живёте один, а в нашем доме много девиц, и если бы вы раньше сказали о ваших намерениях, генерал, наверное, согласился бы отдать за вас свою дочь, — ответила дама, — но сейчас нет никого на выданье. Что же касается девятой дочери, то все посылают ей письма, но она пока не собирается делать выбора. Тем не менее напишите ей о ваших желаниях, а я постараюсь, чтобы она вам ответила.
Такамото приказал положить в два платяных сундука красивого шёлка и шёлковую вату.
— Это в знак благодарности и уважения к вам. — Шёлк из провинции Мино. У меня много добра из тех провинций, где я раньше служил, — добавил он и распрощался с дамой.
Наступил четвёртый месяц. Императорский сопровождающий Накадзуми оставался во власти своих желаний и всё время думал о том, что бы предпринять. Он робел Атэмия больше, чем кто-либо другой из влюблённых в неё, но выкинуть мысли о ней из головы не мог. Однажды Накадзуми послал ей письмо:
«Как остановится прилив
И море навсегда затихнет,
Тогда и я
Не буду говорить тебе
О чувствах безнадёжных.
Если бы я мог перестать думать о тебе, я бы и этого не написал».
Атэмия ничего ему не ответила.
Однажды Накадзуми всю ночь провёл на веранде дома, в котором жила его сестра. Он беседовал с прислуживавшими Атэмия дамами и вдруг воскликнул:
— Какая долгая ночь! Никак не наступит рассвет!
В этот момент начала куковать кукушка.
— Ведь говорят: «Голос плачущей кукушки»[270]. А вы жалуетесь, что никак не рассветёт, — заметила дама по прозванию Сёнагон.
— Кукушка милая,
От жалобного крика твоего
Рассеивается ночь.
Но вот сейчас поёшь ты,
А тёмен всё восток[271], —
сложил императорский сопровождающий.
— А для нас всех сегодняшняя ночь… — возразила Сёнагон, —
Подожди же, кукушка!
Ещё не успел заснуть
Путник усталый.
Но ты уже поёшь,
И на небе брезжит заря.
Накадзуми заметил, что одна ветка на сосне вся заткана паутиной, на которой сверкают капли росы. Он осторожно отломил её и, повернувшись лицом к комнате Атэмия, произнёс:
— Прождал я всю ночь,
Не зная, где спать ты легла.
Давно уж светает.
О, как счастлива ты,
Что можешь спать безмятежно![272]
Как я завидую тебе в этом!
270
Прим.63 гл. III:
Намёк на стихотворение Ки Цураюки:
Ах, захотел притечь я ночью, летом.
Но голос плачущей кукушки услыхал,
И вот…
Уже сменилась ночь рассветом,
Заря зажглась, пока я ей внимал.
(«Собрание старых и новых японских песен», № 156. Пер А. Е. Глускиной. См.: Японская литература в образцах и очерках. Л., 1927. С. 146).
271
Прим.64 гл. III:
Накадзуми подразумевает под кукушкой самого себя, а под востоком — Атэмия, которая никак не откликается на его слова.
272
Прим.65 гл. III:
Стихотворение очень сложное. Слова употреблены в двух значениях и образуют два ряда, один из которых складывается в смысл, данный в переводе, а второй связан с преподнесённой веткой сосны: