Посмотреть на церемонию приехала и юная госпожа из Западного флигеля. Разглядывая придворных, старающихся затмить друг друга роскошью нарядов, она пришла к выводу, что никто из них не может сравниться с Государем, облаченным в красное платье, величественно прекрасным в своей неподвижности.
Украдкой поглядывала она на отца своего, министра Двора. Его яркая, мужественная красота была в самом расцвете, он выгодно отличался от окружающих и все же был только подданным.
И уж вовсе не стоящими внимания показались ей То-но тюдзё, Бэн-но сёсё и другие придворные, хотя молодые дамы наперебой восхваляли их: «Ах, как он красив! Какое неповторимое изящество!»
Государь затмил всех. При поистине невероятном сходстве с Великим министром он едва ли не превосходил последнего – правда, не исключено, что девушка была слишком пристрастна, – благородством черт и величественностью осанки. Так, равного ему не было в мире!
Привыкнув к красивым лицам Великого министра и Тюдзё, юная госпожа испытала немалое разочарование, обнаружив, что придворные в большинстве своем вовсе не так уж и хороши. Рядом с Великим министром и ему подобными многие из них казались просто безобразными. Они словно принадлежали другому миру. Жалкое зрелище!
Был среди них и принц Хёбукё. Удайсё, всегда такой важный, внушительный, сегодня явился в роскошном одеянии с колчаном за спиной, но даже он произвел на девушку скорее неприятное впечатление излишней смуглостью лица и чрезмерно густой бородой. Впрочем, вправе ли мы требовать, чтобы лицо мужчины походило на набеленное и нарумяненное женское лицо? Желать этого в высшей степени неразумно, и тем не менее девушка была разочарована. Но если раньше она решительно отвергала предложения Великого министра поступить на службу во Дворец – мол, не по душе, да и обременительно, – то теперь готова была признать, что положение государевой прислужницы имеет свои преимущества.
В скором времени процессия прибыла в Охарано, и Государь велел остановиться.
Вельможи расположились под раскинутыми тут же навесами, чтобы, подкрепившись немного, переодеться в носи и охотничьи платья. Скоро появились посланцы из дома на Шестой линии с разнообразными винами и яствами. Государь не раз предлагал Великому министру сопутствовать ему, но тот отказался, объяснив, что ему предписано «удаление от скверны». Тогда Государь послал к нему Саэмон-но дзё с парой привязанных к ветке фазанов.
Каково было содержание высочайшего послания? Не считая для себя возможным приводить его целиком, ограничусь песней:
Не припомню только, кому из великих министров случалось сопутствовать Государю при подобном выезде?.. Гэндзи принял гонца почтительно.
Кажется, он ответил именно так, но я могу и ошибиться, ибо в памяти моей сохранились лишь отрывочные воспоминания об услышанном в те времена.
На следующий день Великий министр отправил юной госпоже из Западного флигеля следующее послание:
«Видели ли Вы Государя? Не возникло ли у Вас желания принять мое давнее предложение?»
Письмо было написано довольно небрежно на небольшом листке белой бумаги. Оно показалось девушке очень изящным, тем более что не содержало обычных многозначительных намеков. «О чем это он?» – засмеялась она, прочтя письмо, но про себя подумала: «Удивительная проницательность!» Вот как она ответила:
Увы, я и сама не знаю…»
Письмо прочла и госпожа Весенних покоев.
– Я не раз предлагал юной госпоже поступить на придворную службу, – говорит министр. – Правда, обстоятельства складываются не очень благоприятно, ибо Государыня-супруга тоже из нашего дома. Разумеется, я мог бы сообщить о ней министру Двора, но боюсь, он опять обидится, припомнив мне тот давний случай с нёго. Я уверен, что любой женщине, коль скоро ничто не мешает ей прислуживать Государю, достаточно хотя бы мельком увидеть его, чтобы возыметь желание поступить на придворную службу.
– Ах, что вы говорите! Как ни велики совершенства Государя, но самой стремиться во Дворец… Не может быть! – смеется госпожа.
– Убежден, что вы первая не устояли бы перед ним, – замечает министр и пишет юной госпоже такой ответ:
Решайтесь же…»
Понимая, что в любом случае следует прежде всего справить обряд Надевания мо, министр занялся соответствующими приготовлениями.
Участие Великого министра, вне зависимости от его собственного желания, неизменно сообщало пышность и блеск любой церемонии. А на этот раз он лично следил за приготовлениями, заранее позаботился о том, чтобы была подобрана изящнейшая утварь, – словом, явно старался придать предстоящей церемонии невиданный размах. Отчасти это объяснялось тем, что он предполагал, воспользовавшись случаем, открыть тайну своей воспитанницы министру Двора.
Церемонию было намечено провести на Вторую луну Нового года.
Женщина, живущая в доме отца, даже если ее положение в мире достаточно высоко и она не имеет нужды скрывать свое имя, может и не посещать открыто храмы родовых богов. Потому-то министру и удавалось до сих пор сохранять в тайне истинное происхождение своей питомицы. Однако, если его замыслы осуществятся, боги Касуга сочтут себя обиженными[4]. Да и люди не вечно же будут оставаться в неведении. В конце концов Гэндзи наверняка обвинят в злонамеренности и о нем пойдет дурная молва. «Но ведь простым людям случается менять имя, в наши дни это довольно распространенное явление… – размышлял Гэндзи. – И все же узы между родителями и детьми неразрывны… Что ж, лучше я откроюсь ему сам».
Решившись, он послал министру Двора письмо с просьбой взять на себя обязанности Завязывающего пояс. Однако тот ответил отказом сославшись на тяжелое состояние госпожи Оомия, которая, занемогши зимой, так до сих пор не оправилась.
Тюдзё тоже неотлучно находился в доме на Третьей линии и был целиком поглощен заботами о больной – словом, обстоятельства складывались весьма неблагоприятно. Великий министр был в замешательстве. Мир столь изменчив… А вдруг госпожа Оомия скончается? Девушка должна будет надеть одеяние скорби, если же она не сделает этого, ее ждет наказание в будущем. «Надобно открыть истину, пока жива старая госпожа», – решил министр и отправился в дом на Третьей линии якобы для того, чтобы проведать больную.
Как ни старался Великий министр не привлекать к себе внимания, свита его никогда еще не была столь великолепной и выезд по пышности не уступал государеву. Сам же он был так хорош, что такой красоты, казалось, и не бывает в мире.
Радостная весть о прибытии дорогого гостя заставила госпожу Оомия на время забыть о своих недугах и подняться с ложа. Превозмогая слабость, она сидела, опираясь на скамеечку-подлокотник, но голос ее звучал весьма отчетливо.
– Рад, что вам не так уж и плохо, – говорит министр. – А то некий молодой человек, сам потеряв голову от беспокойства, поселил тревогу и в моем сердце, я не знал, что и думать. С недавних пор я бываю во Дворце лишь в исключительных случаях. Большую же часть времени, как человек, не обремененный государственной службой, провожу в своем доме, томясь от непривычной праздности. Я знаю, что порой люди куда старше меня принимают ревностное участие в делах правления и, «согнувшись почтительно, в высочайшие входят ворота»[5]. Тому есть примеры и в прошлом, и в настоящем. Но, увы, я никогда не отличался особыми талантами, а теперь еще и лень одолела…
3
Осио – гора в западной части равнины Охара. В стихотворении содержится намек на выезд в 905 г. в Сэрикава императора Коко, которого сопровождал Великий министр (помимо Правого и Левого министров). «Глубокий снег»
4
5
(начало этого стих. см. примеч. 15 к гл. «Вечерний лик», кн. 1)