Позже, где-то на стоянке у костра, Киллиан услышал разговоры о полицейском по прозвищу Слизень из Лаймы и понял, что это тот самый коп, который укокошил Гейджа. Слизень часто глумился над бездомными. Как-то раз он заставил их под дулом пистолета прыгать с поезда, несущегося со скоростью пятьдесят миль в час. Известная своими подвигами оказалась личность — во всяком случае, среди бродяг.
А в Нордгемптоне — продолжали у костра — есть такой Арнольд Удав, который чуть ли не хуже Слизня. Потому-то Киллиану туда совсем не хотелось. Простояв довольно долгое время у полуоткрытой двери вагона, он ощутил, что поезд замедляется. Непонятно почему — насколько Киллан мог разглядеть, никакого города впереди не маячило. Может быть, стрелка? Интересно, остановится ли состав? Не остановился, напротив: после серии коротких, дерганых рывков начал снова набирать скорость. И Киллиан соскочил. Поезд шел не так, чтобы медленно, и Киллиан тяжело и неудачно приземлился на левую ногу, аж гравий из-под подошвы брызнул. Нога подвернулась, лодыжку пронзила острая боль. Лицом он врезался в колючий кустарник — и все это молча.
Стоял октябрь, а может, уже и ноябрь, лес вдоль железнодорожных путей был усыпан опавшими листьями цвета ржавчины и сливочного масла. Деревья еще не облетели, то там то сям виднелись алые и огненно-рыжие всполохи. Холодная белая дымка тянулась по земле меж стволов берез и елей. Киллиан посидел на сыром пеньке, бережно обхватив руками щиколотку, пока солнце поднималось выше, и в его лучах таяла утренняя хмарь. Ботинки давно порвались, и он связал их заляпанными грязью полосами мешковины, поэтому пальцы ног так заледенели, что почти ничего не чувствовали. У Гейджа башмаки были получше, однако Киллиан оставил их ему, вместе с одеялом. Он даже пытался помолиться над телом, но не смог вспомнить из Библии ничего, кроме фразы «А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем»[4], а ведь это про Рождество Христово, а не про смерть.
День зарождался теплый, хотя, когда Киллиан, наконец, встал, в тени сосен было еще свежо. Он шел вдоль путей, пока лодыжка совсем не разболелась, пришлось снова отдыхать, сидя на насыпи. Нога распухла, и, когда Киллиан попытался подняться, ее пронзила острая, похожая на удар тока, боль. Раньше он всегда доверял Гейджу выбор места для прыжка. Он во всем ему доверял.
Вдали меж деревьев виднелся белый домик. Киллиан едва бросил на него взгляд, прежде чем заняться ногой, но теперь поднял голову и внимательно всмотрелся в гущу стволов. На ближней сосне кто-то содрал кусок коры, вырезал на древесине крест и дочерна натер его углем для лучшей видимости. У бродяг не было тайных знаков, как иногда считалось, а если и были, Киллиан их не знал, да и Гейдж тоже. Однако крест вроде этого значил иногда, что тут могут покормить. А Киллиан уже давно ощущал сосущую пустоту в желудке.
Он неловко прошагал сквозь деревья к заднему двору дома и, заколебавшись, остановился на опушке. Облупившаяся краска, закопчённые окна. Вплотную к стенам тянулась грядка — длинный, ничем не засаженный прямоугольник земли размером с могилу.
И тут он заметил девочек. Он не разглядел их с самого начала, молчаливых и неподвижных. Киллиан подходил к хижине сзади, но лес обступал ее и спереди, и с боков. Там, в папоротниках, они и сидели, на коленках, спиной к нему. Воскресные платья, в льняных волосах — длинных, чисто вымытых и тщательно расчесанных — медные гребешки. Что они делают, видно не было, обе почти не шевелились.
Он стоял и разглядывал их, застывших, коленопреклоненных. Одна обернулась — личико сердечком, глаза ледяной голубизны — и окинула его ничего не выражающим взглядом. Вторая повернула голову следом за первой и чуть-чуть улыбнулась. Этой было лет семь на вид, серьезной сестре — около десяти. Киллиан приветственно поднял руку. Девочка без улыбки еще раз смерила его глазами и отвернулась. Он не мог разглядеть, над чем они склонились; что бы это ни было, оно полностью владело их вниманием. Младшая тоже не помахала в ответ, но вроде бы кивнула, прежде чем отвернуться. Тишина и молчание показались Киллиану гнетущими.